Вскоре после этого он лишился велосипеда. Он пытался выпрямить переднюю вилку, когда к нему подошли два китайца, лавочник и его кули. Лавочник крепко ухватился за руль, но Джим сразу понял, что это не для того, чтобы помочь ему справиться с вилкой. Китайцы смотрели на него просто и прямо. А он уже слишком устал и не хотел, чтобы его снова били.

Джим стоял и смотрел, как они уводили его велосипед сквозь толпу, пока не скрылись в каком-то из бесчисленных здешних переулков. Через час он дошел пешком до Сычуаньского проспекта, но весь финансовый центр Шанхая был оцеплен японцами: сотни солдат и броневики на углах.

Джим вернулся обратно на Дамбу и стал смотреть на «Идзумо». Всю вторую половину дня он провел, слоняясь вдоль набережной, мимо грязевой отмели, где выбралась на берег израненная команда «Буревестника» и где он в последний раз видел отца, мимо причалов для сампанов и рыбного базара, где мертвенно-бледная кефаль лежала прямо на мостовой, между трамвайными рельсами, и в конце концов вышел к причалам Французской Концессии, где Дамба упиралась в похоронный пирс и в доки Наньдао. Здесь Джима никогда никто не обижал. Этот район мелких ручьев и мусорных отвалов был сплошь усеян опиумными притонами в корпусах старых, выброшенных на берег кораблей, трупами дохлых собак и гробами, вымытыми отливом обратно на черные илистые отмели. Он понаблюдал за гидропланами, зачаленными у буев на военно-морской авиабазе. Ему казалось, что на мостках и на пирсе вот-вот должны показаться пилоты в летных шлемах. Но как выяснилось, никому, кроме Джима, гидропланы были не интересны – они стояли себе и стояли, покачиваясь на длинных лыжах-поплавках, и только ветер время от времени перебирал пропеллеры.

Ночь Джим провел на заднем сиденье одного из десятков брошенных на отмели старых такси. На Дамбе завывали клаксоны японских бронеавтомобилей, по поверхности реки шарили прожекторы патрульных катеров, но воздух был холоден и свеж, и Джим заснул моментально. Ему казалось, что его худое тело парит в ночи, плывет над темной водой, разве что в силу привычки цепляясь за едва уловимые людские запахи, застрявшие вподушках заднего сиденья такси.

Вода поднялась, и гидропланы начали кружить на привязи, каждый возле собственного буя. Течение реки больше не давило на бон из затопленных сухогрузов. На несколько секунд поверхность воды застыла, превратившись в маслянистое зеркало, сквозь амальгаму которого пробились – как будто проросли из собственных отражений – ржавые остовы пароходов. На грязевой отмели у похоронного пирса оторвались от дна, закачались на воде полузатопленные старые сампаны.

Джим присел на металлическом мостике и стал смотреть, как на железную решетку у него под ногами заплескивают волны. Он достал из кармана блейзера одну из двух оставшихся у него шоколадных конфет. Потом другую. По оберткам вились непонятные, как знаки зодиака, иероглифы; он осторожно взвесил конфеты на ладони. Отправив большую обратно в карман, меньшую он положил в рот. Огненная волна ликера обожгла ему язык, он проглотил ее и стал вдумчиво перекатывать во рту темный сладкий комочек шоколада. Вокруг пирса плавно колыхалась коричневая вода, и он вспомнил: отец рассказывал ему, как солнечный свет убивает микробов. В пятидесяти ярдах от него плавал между сампанами труп молодой китаянки; тело вращалось как часовая стрелка – пятки кружили вокруг головы, словно выбирая в нерешительности, куда сегодня направить свой путь. Джим сложил одну ладонь лодочкой, подставил ее под другую, осторожно процедил сквозь пальцы немного воды и быстро выпил, так, чтобы бациллы не успели его заразить.

От ликера и от монотонного плеска волн у Джима опять закружилась голова, и он оперся о борт наполовину залитого водой сампана, прибитого приливом к пирсу. Не дав себе труда задуматься и неотрывно глядя на затопленный сухогруз, он перебрался в сампан, оттолкнулся и поплыл наискосок через маслянистую, на студень похожую реку.

Воды в полусгнившей лодке было до середины борта, и у Джима тут же промокли и туфли, и брюки почти до колен.

Он оторвал от борта набухшую влагой планку и стал понемногу подгребать к сухогрузу. Когда он добрался до корабля, сампан уже едва держался на воде. Он уцепился за поручни на правом борту, прямо под мостиком, и взобрался на палубу, а лодка с еле-еле выступающими над водой бортами пошла своей дорогой, к следующему затопленному пароходу.

Джим проследил за ней взглядом, а потом побрел через залитую по колено водой палубу. Река осторожно перебиралась через нее, гладко, будто навощенная, втекая в открытую каюту под мостиком и покидая корабль через перила по левому борту. Джим вошел в каюту, в ржавый грот, который казался даже еще более древним, чем немецкие форты в Циндао. Он стоял на поверхности реки, которая собрала воду изо всех ручьев, и рисовых делянок, и каналов Китая, чтобы нести на своей спине этого маленького европейского мальчика. И если он шагнет через перила по левому борту, он сможет пройти по ней, словно посуху, до самого «Идзумо»…

Из труб крейсера повалили густые клубы дыма: он явно вознамерился сняться с якоря. Может быть, родители тоже там, на борту? До Джима вдруг дошло, что он остался в Шанхае совсем один, на ржавом полузатопленном пароходе, до которого он всю жизнь мечтал добраться; Джим поднялся на мостик и посмотрел на берег. Начался отлив, и убранные цветами трупы ногами вперед тронулись в сторону моря. Пароход тоже подался под напором воды, стеная и скрипя ржавым железом бортов. Стальные листы скрежетали друг о друга, о палубу терлись тросы, фалы невидимых парусов, – как будто все еще надеялись стронуть с места эту ржавую посудину и увести ее в какое-нибудь безопасное место, в теплые моря, за тысячу тысяч миль от Шанхая.

Дрожь мостика под ногами передалась Джиму, он засмеялся – и тут вдруг заметил, что из доков за похоронным пирсом кто-то за ним наблюдает. В рубке одного из трех недостроенных сухогрузов-угольщиков стоял человек в бушлате и шапочке моряка американского торгового флота. Джим несколько неуверенно – но и не без достоинства, как капитан капитана, – поприветствовал его взмахом руки. Человек не ответил на приветствие, а вместо этого еще раз затянулся спрятанной в кулак сигаретой. Он внимательно наблюдал – но не за Джимом, а за молодым моряком в металлической шлюпке, которая только что отвалила от соседнего полузатопленного парохода.

Обрадовавшись возможности принять на борт своего первого то ли пассажира, то ли члена команды, Джим стал спускаться с мостика на палубу. Моряк был уже совсем недалеко, подгребая сильными короткими движениями, беззвучно окуная весла в воду. Через каждые несколько гребков он оборачивался через плечо, чтобы посмотреть на Джима и заглянуть в иллюминаторы, словно опасаясь, что ржавый китайский сухогруз кишмя кишит мальчиками-европейцами. Шлюпка в воде сидела низко, вес у молодого, с мощной широкой спиной моряка явно был порядочный. Он поставил лодку бортом к борту, и Джим увидел, что под ногами у него сложены ломик, разводной ключ и ножовка по металлу. На кормовой банке лежали медные кольца, снятые с корабельных иллюминаторов.

– Привет, малец, на берег прокатиться не желаешь? Кто тут еще с тобой?

– Никого.

Молодой американец явно предлагал ему защиту и покровительство, но Джиму как-то не хотелось так сразу расставаться с кораблем.

– Я жду родителей. Они… задерживаются.

– Задерживаются? Ну что ж, может, потом подгребут. А вид у тебя, честно сказать, так себе.

Он потянулся вперед, явно вознамерившись взобраться на палубу, но едва Джим успел подать ему руку, чтобы помочь взойти на борт, моряк резко рванул его на себя, и Джим перелетел в шлюпку, ударившись коленями о медные окантовки иллюминаторов. Моряк посадил его на скамью и попробовал на ощупь материал блейзера, дотронулся до школьной эмблемы. Растрепанные волосы, открытое американское лицо – но реку он оглядел каким-то скользким вороватым движением глаз, как будто опасался, что вот-вот у самого борта шлюпки вынырнет японский водолаз в полном боевом снаряжении.