Я осматриваюсь. Дома деревни чисты, с побеленными известью стенами и соломенными крышами. Оконные рамы демонстрируют прекрасную изящную резьбу на вручную обработанном дереве. Женщины и дети стоят за забором маленьких садов, которые окружают каждый дом, и смотрят, как проезжает автомобильная колонна. Старики сидят на порогах дверей, неподвижно, слегка склонив лица к груди. Совсем нет молодых людей, нет и мужчин от тридцати до сорока. Много детей, много девочек, все очень юные и не без грации в их пестрой одежде, с белыми или красными косынками. Все показывают смеющиеся глаза, но лица их бледны и несут выражение почти оцепеневшей скорби. Это бледность не голода, а бледность того ощущения, которое я не смог бы выразить словами. Это моральное сплетение, о котором я, вероятно, скажу еще позже, если мне удастся понять тайну этих смеющихся глаз на бледных печальных лицах. Можно удивляться, когда видишь скот на пастбищах, золотистые еще не сжатые поля, которые колышутся на ветру, кур, которые копаются между гусеницами танков, на покрытой пылью дороге. Мы только что оставили за собой румынский берег с его грязью; здесь мы не находим ничего, кроме пыли. Это, пожалуй, связано с тем, что румынский берег лежит низко и поэтому болотистый, в противоположность советскому берегу, который медленно поднимается широкими складками холмов, мощными полукругами покрытой лесом и полями, подобной амфитеатру холмистой местности.
Почти сразу за деревней стоит немецкая моторизированная колонна, с которой мы должны дальше продвигаться в направлении переднего края.
К полудню колонна приступает к маршу. Высокое облако пыли поднимается, затемняет зелень складок местности, выглядит как дым большого пожара. Авангардные колонны только на несколько часов опережают нас, признаки битвы вокруг нас, можно сказать, еще горячие. Это знаки быстрых и мощных столкновений, но еще вовсе не следы настоящей борьбы. Немецкое наступление продвигается очень медленно в этой части, однако беспрерывно; в длительном чередовании тактических маневров и ударов гибкость русской обороны, которая при поддержке танков осуществляет частые контратаки против авангардов и флангов продвигающих немецких колонн, утратила свою эффективность.
Эти русские контрудары наносятся только слабо, скорее чтобы замедлить немецкое продвижение, чем задержать его. Впрочем, кажется, что с сегодняшнего утра советские войска реагируют с большей силой, в холмогорье на востоке и на севере от Зэиканы, примерно в десяти километрах отсюда. Грохот артиллерийского огня, к которой присоединяется сухой треск зенитных пушек, становится с каждым часом все более угрожающим.
Мы продвигаемся вперед очень медленно, частично из-за плотного движения, частично из-за того, что приходится убирать заграждения, устроенные русскими во время своего отхода. Постоянно дорога прерывается воронками от мин. Повсюду на полях лежат обломки обгоревших автомобилей, разбитые и помятые мотоциклы, каски. Чем больше мы приближаемся к высотам над Штефанешти, тем чаще местность напоминает нам о все более глубоких следах боев. Каждый метр разорван воронками от снарядов. Потом мы видим на повороте прямо у обочины лежащий на боку советский танк, обе длинных орудийных ствола которого направлены вниз в долину. Здесь яростный и ожесточенный бой длился долго. Этот русский танк был всего один, его поддерживали слабые туркестанские стрелковые подразделения, окопавшиеся тут и там в нивах и лесах. Казалось, будто воздух еще наполнен треском взрывов, который висит над нами с той долгой вибрацией, как он следует за хриплым шипением артиллерии. Облака маленьких серых птиц летают низко над пшеничными полями, с шумом, который походит на щебетание пулеметного огня.
Во время короткой остановки, к которой нас вынуждает одно из многочисленных препятствий на дороге, мы спрыгиваем, чтобы рассмотреть поле боя. В советском танке глубокая пробоина с борта, разорванные стальные внутренности вывалились наружу. Насколько нам видно, в нем нельзя обнаружить ни одного погибшего русского. Большевистские войска, если возможно, забирают с собой своих павших. Они всегда забирают у них документы, которые те носят при себе, и эмблемы подразделений, к которым те принадлежали. Группа немецких солдат задерживается у танка, чтобы рассмотреть его получше. Кажется, что присутствуешь на выездном заседании суда, в момент экспертизы. Немецких солдат интересует, прежде всего, качество вооружения противника и способ, как это вооружение применяется на местности: одним словом, русская техника с промышленной и тактической точки зрения. Они исследуют выкопанные русскими маленькие окопы, гильзы, брошенные винтовки, воронки от снарядов вокруг танка, они проверяют сталь, из которой он изготовлен, устройство обоих орудий, и качают головой: «Да, да, но...» Тайна немецких успехов объясняется в значительной степени этим всегда повторяющимся «но».
Наша колонна снова приступает к маршу, проезжает мимо длинных колонн пехоты, артиллерийских подразделений, румынской кавалерии. Грохот моторов разрывает красное облако пыли, которое висит над холмами. Холодная как лезвие вспышка солнечных лучей разрезает плотную дымку, отражается от стали танков, от крупов взмыленных лошадей. Ледяные порывы ветра бросают хлещущие комки земли через плотную пыль. Рот заполняется песком, глаза горят, веки кровоточат. На дворе июль, но холод силен. Сколько часов мы уже в пути? Сколько километров мы прошли? Солнце уже клонится к закату, влажность начинающегося вечера делает облако пыли тяжелее, отражается на стали танков. Орудия колотят на горизонте как огромная балка. Грохот приближается и удаляется в чередовании звучного и приглушенного эха.
Затем связной-мотоциклист колонны передает приказ остановиться и устроить лагерь на поле возле дороги, под защитой лесополосы. Скоро колонна находит предписанную для ночного отдыха позицию. Жужжание моторов опускается с неба над уже влажными тенистыми долинами и склонами. – Там идет бой, – объясняет мне старший лейтенант Лаузер, молодой житель Лейпцига с атлетическими плечами и молодыми глазами за толстыми стеклами очков для близоруких (он доцент в университете, если я не ошибаюсь), и указывает мне на одну близкую точку на горизонте, где облако пыли стоит выше и плотнее, как дым от пожара. Зеленый вечер легко ложится на деревья и нивы. По дороге проезжают несколько санитарных транспортов с ранеными. Насколько отличаются раненые этой войны от войны, что была двадцать пять лет назад! Я уже говорил это в другом месте: они больше похожи на рабочих, которые пострадали от аварии на своем заводе, чем на солдат, раненых в бою. Они молча курят, с бледными лицами. Автобус бухарестского городского транспорта, конфискованный для санитарно-медицинской службы, делает короткую остановку возле нашей колонны. Он занят легкоранеными, у многих перевязаны головы. У одного немецкого танкиста обе руки забинтованы до плеч. Его товарищ засовывает ему между губами зажженную сигарету. Танкист, с низко натянутым на лоб черным беретом, курит молча, глядя по сторонам. Как будто, он вообще не страдает от боли. Возможно, боль ничего не может причинить этим внутренне отвлекшимся от мучения их ран мыслям, этим как бы отсутствующим, таинственно погрузившимся в себя людям. Бледные лица исчезают в зеленом вечере.
Солдаты нашей колонны сидят на траве, едят намазанные джемом ломтики хлеба, пьют чай из термосов, кричат, шутят друг над другом или тихо беседуют. Они не говорят о войне. Я заметил, что они никогда не говорят о войне. Они поют, но почти как про себя, не в хоре. Короткая трапеза закончена, и они отправляются к своим машинам, подкручивают гайки, бьют кувалдами, стучат, смазывают коробки передач, ложатся под брюхо машин, чтобы проверить, чтобы что-то привести в порядок. Потом, когда наступает ночь, они, закутавшись в свои пледы, ложатся спать на сиденьях своих машин. Я тоже закутываюсь в одеяло и пытаюсь уснуть.
Свет постепенно усиливается, это луна. Я думаю об отступлении русских войск, об их мрачной, одинокой, отчаянной борьбе. Это не классический русский отход, как у Толстого в «Войне и мире», отход в зареве пожаров, по заполненным беженцами, ранеными и оставленным и брошенным оружием дорогам. То, что происходит здесь, это отход, который оставляет в воздухе холодную, пустую, безотрадную атмосферу фабрик после прерванной забастовки. Немного оружия на земле, несколько предметов одежды, тут и там обломки машины. Сильная забастовка не удалась. Наверняка на этом поле сражения вы не найдете лежащего на траве Андрея Волконского, как в ночь Аустерлица; а только несколько танкистов-стахановцев и туркестанских стрелков. Внезапно я слышу шаги на улице. Потом, неожиданно, хриплый голос, печальный голос. Он говорит по-русски, он говорит «нет, нет», с энергией, звучит как крик. Он говорит «нет», нет, как протест. Шаги удаляются. Я не могу видеть пленных в лицо; постепенно я крепко засыпаю, тону с закрытыми глазами за громом пушек.
