Ленинград лежит в агонии. Его фабрики пусты, они лежат опустошенными, его машины стоят, его доменные печи погасли. Руки его могущественных молотов, оцепеневшие вместе со стальными кулаками, разбиты, оставались в мрачном молчании. Его восемьсот тысяч рабочих были перемещены в промышленные центры востока, по ту сторону Волги, по ту сторону Урала, частично включены в полки «технических» штурмовых частей, состоящих из специально подготовленного личного состава – профессионалов и активистов партии («спецов» и «стахановцев») и созданных для отчаянной обороны города.
Взгляд, соскальзывая с этого цементного и стеклянного фона, с ледяной бесконечной поверхности плотных, гладких стен, ищет спокойствия по краям этих жестких декораций, где покрытые снегом леса и поля снова и снова являются исполнителями главных ролей ландшафта. На севере города можно заметить черное пятно, лес, который постепенно простирается вне скопления домов вниз до морского берега. Через деревья отчетливо можно разглядеть широкие ледовые артерии Невы, которая разветвляется здесь в свою дельту. Этот лес – это ленинградский городской парк, называемый «островами». Наверное, за исключением района вокруг Сенной площади, одного из старейших районов Ленинграда, нет никакого другого места, которое было бы так сильно связано с воспоминаниями о прежней романтичной жизни в Петербурге. В этом парке, на островах, элегантное общество столицы любило проводить теплые летние ночи, «белые ночи», в бесчисленных кафе и ресторанах, которые делают это зеленое сплетение меандра каналов и кустов, дорог, аллей и киосков под деревьями чем-то вроде аристократического и деревенского Луна-парка, с одновременно изысканным и сельским оттенком.
Это там, на островах, разыгрывались некоторые из незабываемых сцен из романа Достоевского «Идиот». По этим аллеям ехала Настасья Филипповна, под глухим шепотом людей, под приливом оркестров кафе, под тусклыми взглядами Рогожина и перед тусклыми глазами князя Мышкина. Кто только не оставлял легкие или глубокие следы в пыли этих аллей, в зелени этих тропинок на лугах? Гоголь все еще там, под теми деревьями. Пушкин печально прогуливается рядом с Евгением Онегиным. Несколько лет назад я приехал летом в Ленинград, сел вечером на трамвай и поехал на острова. Я вышел в конце все еще городской широкой улицы, прошел по аллее до самого дальнего конца парка и сел на деревянную скамью перед круглой мраморной балюстрадой у моря, которая образует в этом месте что-то вроде бельведера, который наверняка хорошо знаком посетителям островов. Место и время были невыразимо печальны. Я уже не помню, было ли тогда воскресенье; все же, похоже, что да, потому что рабочие, девушки, солдаты, матросы группами тихо бродили под деревьями или молча сидели на других скамейках в бельведере. Солнце как раз зашло, однако розовый отблеск заката еще лежал, как это соответствовало времени года, на небе на западе, и уже окрашивал небеса на востоке в розовый цвет. Это был еще закат солнца, и это был уже и рассвет.
Море было спокойным, тихим, молочного цвета. Не было ни ветерка. Передо мной я узнал остров Кронштадт, закутанный в легкую тень пара. Справа от меня плавно изгибалось побережье Карельского перешейка, в светлых сумерках блекли луга вокруг Александровки, лесов Валкеасаари. Луга и леса, возле которых я нахожусь теперь; расстояние от меня сейчас до той скамейки едва ли несколько километров. Я видел отсюда эту далекую волнистую местность, сегодняшнее поле битвы.
Парк на островах больше не был тем парком прежних времен, который был святым для элегантной жизни Петербурга. Закрыты рестораны, закрыты кафе, киоски пусты, виллы превращены в рабочие клубы. Это тоже отображение новой советской жизни: серьезной, серой, в определенном смысле полной горькой строгости, но также наполненной скорбью и уединенностью. И все же, какой мягкой представляется мне в памяти эта картина, когда я думаю об агонии Ленинграда, в котором заключены пять миллионов человек, в этой гигантской клетке из цемента, стали, колючей проволоки и минных полей. Если вынуть затвор винтовки и посмотреть через ствол, то перед дулом покажется эта гигантская клетка, совсем маленькая и крохотная, не больше 6-милимметровой пули. Это агония, которая продолжается уже пять месяцев. Бесполезно останавливаться на деталях этой бесчеловечной трагедии. Трагедия, которую может представить себе, и то только частично, лишь тот, кто знает примечательные подробности советской жизни, кто хотя бы только как зритель видел своими глазами существование масс в коммунистическом обществе, кто на улицах, в трамваях, в театрах, в кино, в поездах, в музеях, в общественных садах, в «рабочих клубах» фабрик, в народных «столовых» смешивался с этими безымянными, серыми, однообразными, молчаливыми толпами СССР; с толпами Ленинграда, с этими потоками народа, день и ночь бесцельно и молча тянущимися по асфальту Проспекта 25 октября, бывшего Невского проспекта; день и ночь молча стоявшими и сидевшими перед вокзалами, казармами, фабриками, больницами; день и ночь молча затоплявшими гигантскую Адмиралтейскую площадь; день и ночь молча наполнявшими улицы и переулки вокруг Сенной площади.
Среди всех народов Европы русский народ является тем, который принимает тягостный труд и голод с самым большим равнодушием, который умирает легче всего. Это не стоицизм; это что-то иное, вероятно, что-то более глубокое. Что-то таинственное. Что сообщают столь многие: пять миллионов голодающих людей, уже добыча отчаяния, готовые к восстанию, пять миллионов проклинающих людей в ледяной, темной пустыне своих домов без огня, без воды, без света, без хлеба, все это только сказка, жестокая, страшная сказка. Действительность жестче. Разведчики, пленные, дезертиры единогласно описывают осаду Ленинграда как беззвучную, ожесточенную агонию. Как медленную смерть, серую смерть. Они умирают тысячами, каждый день, от голода, от истощения, от эпидемий. Тайна сопротивления гигантского города кроется не столько в оружии, сколько в мужестве его солдат, в этой невероятной способности страдать. За защитным валом из цемента и стали Ленинград сражается в своей смертельной борьбе под беспрерывным воем громкоговорителей, которые на углу каждой улицы бросают слова огня, слова стали на эти пять миллионов молчаливых, упрямых умирающих людей.
22. Рабочий акрополь
Под Ленинградом, апрель
Чтобы добраться к передовому посту, который лежит перед Александровкой, нужно пересечь длинный участок просматриваемой территории, протяженностью примерно один километр, который спереди и с флангов подвергается обстрелу советских снайперов. Пост лежит в острие глубоко вбитого в русские позиции клина. Сначала нужно пройти по чему-то вроде тропинки, которая является ничем иным как тонким ледовым карнизом, даже ленточкой изо льда, которая положена на глубоком рыхлом снеге. Кто сойдет с этой ледовой ленточки, вправо или влево, тот по бедра провалится в снег. Никому не пожелаешь такой неудачи: советские снайперы лежат в засаде с флангов продвинувшегося вперед клина, на удалении двухсот или трехсот метров, со своими винтовками с оптическими прицелами, и только и ждут благоприятного мгновения, чтобы пустить пулю, которая в самом благоприятном случаев просвистит у тебя мимо уха.
К счастью, воздух несколько туманен, и мы без происшествий достигаем траншеи, где попадаем в блиндаж в выкопанной в снегу пещере, который на прошлой войне назвали бы передовым постом связи. В таких снежных гротах солдаты на пути к посту оставляют свои лыжи и продолжают путь по траншее пешком, чтобы снова надеть их на обратном пути и быстро пробежать просматриваемый и простреливаемый участок до переднего края обороны.
Когда мы достигли поста, расчет которого состоял из «Korpraali» (капрала) и двух солдат, мы нашли там двух связных, которые возвратились с передового поста и как раз выбирали из большой связки прислоненных к стене лыж свои. Мы останавливаемся на мгновение, чтобы передохнуть (нужно было быстро пробежать опасный участок, так как порыв ветра мог отогнать туман и внезапно сделать нас видимыми), потом мы продвигаемся по траншее. Это узкая труба, умеренно глубокая, мы должны идти нагнувшись, чтобы не высовывать голову наружу, подвергая себя опасности. Наконец, мы добираемся до передового поста: дыра, в основании одного из гранитных порогов, о которых я говорил в описании поля сражения перед Ленинградом. Мы заползаем по винтовой лестнице и выглядываем через снежный вал: тут перед нами лежит, немного ниже, вражеская позиция, а там, далеко на заднем плане, город. Так ясно, во внезапно прозрачном воздухе, что его можно теперь рассматривать отсюда как гипсовую модель на выставке. С этой возвышенной позиции можно в огромном плотном блоке зданий отчетливо различить легкие зеленоватые тени, которые показывают направление улиц и площадей. Большое темное пятно там слева, по ту сторону района островного парка и синеватой артерии Невы, – это Адмиралтейская площадь, площадь, на которой находятся Зимний дворец и музей Эрмитаж. Прямая борозда, которая косо рассекает город, с северо-востока на юго-запад, от одного изгиба Невы к другому, – это Проспект 25 октября, бывший Невский проспект. Низкое облако, в противоположном конце Ленинграда, висит над промышленным районом Путиловского завода, одного из самых больших сталеплавильных комбинатов мира, самого внушительного гиганта советской металлургии. Облако дыма, от пожара. Если я, вернувшись по Проспекту 25 октября назад, в определенном пункте поверну налево, я увижу что-то вроде карандашного штриха, большую темно-коричневую дугу, и я узнаю Фонтанку, канал, который проходит через один из самых аристократических жилых кварталов старого Петербурга.
