Сегодня в первую половину дня я покинул Виипури, мне было страшно от всего этого разрушения, от такой зверской ярости. И теперь здесь голос русского перебежчика, который перед дверью «корсу» говорит: – Да, пожалуйста, да, да, да, в напрасной и печальной настойчивости. Этот голос будит во мне сочувствие и отвращение, я не хотел бы слышать его, я хотел бы заставить его замолчать. Я покидаю «корсу», прохожу некоторое расстояние между деревьями, перед маленькой деревянной избушкой командования участка. Там, дальше на дороге, которая ведет в Ленинград – прекрасной, широкой, ровной дороге, вымощенной щебнем как папские улицы Лация, можно увидеть маленькие камни сквозь корку льда – там, где теряется дорога, стоят дома пригородов, дымовые трубы фабрик, позолоченные купола церквей Ленинграда. Запретный город медленно тонет в синеватом паре. Артиллеристы громко смеются вокруг своих пушек, замаскированных в лесу за кронами елей. Группы финских егерей – стрелков-лыжников – легко скользят по снегу. В ледяном воздухе тепло повисают их голоса. Со стороны передовых дозоров доносится хриплое тарахтение русского пулемета, сухое «та-пум» карабинов. Дальние раскаты, глухой грохот, щелчок. Это корабли русского флота у Кронштадта; они скованы льдом, они обстреливают дорогу у Терийоки. Старший лейтенант Свардстрём зовет меня от двери штабного барака: – Заходите, – говорит он, – полковник Лукандер ждет вас.
20. Дети в форме
Под Ленинградом, апрель
Они двигались по лесу, по тропе к тыловым позициям, в сопровождении финского солдата. Примерно тридцать было их, тридцать детей. В русской форме, в широкой шинели табачного цвета, сапогах из жесткой кожи, треугольной татарской шапке со свисающими наушниками. У каждого на поясе висели его круглый котелок и большие привязанные к веревке перчатки из овечьей шерсти. Лица грязные и черные от дыма. Когда они увидели стрелков-лыжников в белых маскхалатах, которые легко и быстро скользили между деревьями, они остановились и смотрели им вслед. – Pois, pois! Дальше, дальше! – прикрикнул на них солдат, который сопровождал их. Но он и сам был еще ребенком, и он тоже очень хотел остановиться и посмотреть, и потому он тоже остановился. Сначала пленные смотрели серьезно и внимательно. Потом они начали смеяться, видно было, как они чему-то радовались, некоторые пытались скользить по снегу, начали толкать друг друга, играя, один поднял снег, слепил снежок и бросил его в спину товарищу. Все смеялись, «дурак, дурак», и охраняяющий солдат рычал свое «Рois! pois!» Так они продолжали путь, оборачивались снова и снова, пока финские стрелки-лыжники, тоже еще совсем юные, приблизились и обогнали их. Они быстро скользили между деревьями, едва не задевая стволы сосен и берез своими белыми маскировочными халатами. Был солнечный день, снег блестел, замороженные ветки деревьев светились серебром в легком, живом свете. В Виипури я несколько дней назад был между руинами, обходя призрачные тени домов. Группы советских пленных работали на улицах, убирали лопатами снег, убирали дворы от мусора, сносили качающиеся стены. Пленные выглядели как муравьи, такие маленькие и темные на фоне снега. Высокие татарские шапки над узкими детскими лбами делали их острые, бледные лица еще более худыми, еще более жалкими, еще более грязными. Почти все были очень молоды, не старше семнадцати лет, и выглядели как дети четырнадцати, даже двенадцати лет. Маленького роста, худые, негибкие, еще далекие от первой фазы превращения в молодого человека. Едва завидев меня, они на мгновение прекращали работать, следили за мной взглядами, рассматривая с любопытством мою форму. Когда я собирался обернуться и посмотреть на них, они сразу опускали глаза, боязливо и смущенно, в точности как мальчишки.
Финские офицеры и солдаты все сходятся на том, что эти дети дерутся мужественно, с тем твердым, выносливым мужеством, которое как раз является противоположностью детского мужества. Все же, с военной, технической точки зрения, их достижения невелики. В этом нет никаких сомнений. И это поражает, так как сильно противоречит любому опыту. В этих физически поздно созревших мальчишках во многих аспектах развилось настоящее взрослое мужество. Чему удивляются финские офицеры и солдаты, это, прежде всего, не отставание в физическом развитии, а отставание духа, разума. Их интеллект еще в эмбриональном состоянии. Видно, что это еще дети, которые довольны тем, что живут, что чувствуют себя живыми, счастливы от того, что могут дышать, что они больше не должны ничего бояться, что избежали, наконец, кошмара и страха смерти; но я очень сомневаюсь, что они сами понимают свои собственные чувства. Я имею в виду, что у них нет никаких других проблем, кроме чисто физических, животных. Обычно в возрасте восемнадцати лет у каждого нормально развитого молодого человека, к какой бы нации и к какому бы социальному слою он не принадлежал, есть свои проблемы душевного и интеллектуального характера. У этих советских пленных, этих детей-солдат, нет никаких других проблем, кроме материальных. Они также не знают ответа даже на самые простые вопросы. При вопросе, который они не понимают, их глаза иногда заполняются слезами. Они – никто иные, как дети, в полном смысле слова. Один из примечательных симптомов их опоздавшего развития состоит в том, как легко они для своей защиты прибегают к слезам. Это как полностью соответствует психологии ребенка. Я пересек в Виипури площадь, на которой находится городская библиотека. Строение, очень современное, не повреждено, так же, как и его многие тысячи старых и современных книг, в том числе самые ценные документы об истории Виипури. Когда я свернул на улицу, ведущую к порту, я оказался перед группой советских пленных. Они были одни, без охраны. В общем, пленные работают свободно, контролируют их только патрули, которые c этой целью делают обход по улицам города. Они стояли перед пострадавшим от бомбежки модным магазином. Во время работ по расчистке они вытащили из-под мусора манекен, примерочный бюст, который используют портные. Мальчики прекратили работать и стояли вокруг бюста, они смотрели на него с любопытством, с серьезными лицами, не понимая, что это такое и для чего оно могло бы служить. Между тем один из них поднял с земли шляпку из синей и красной ткани, безобидную маленькую шляпу, на которой сбоку было украшение, что-то вроде желтой розы, надел ее на голову, и все смеялись и робко протягивали руки, чтобы коснуться розы.
Внезапно они заметили меня. Эффект был своеобразным. Их первым импульсом было убежать, спрятаться, точно как дети, когда кто-то, кто внушает им уважение, застает их врасплох за запретной для них игрой. Однако этот импульс сразу резко изменился на противоположный, они столпились вместе, боязливо и смущенно уставились на землю. Паренек со шляпкой на голове начал плакать и повернулся ко мне спиной. Я признаюсь, что я сначала озадаченно остановился и был почти смущен; мне в голову не пришло ничего лучшего, как крикнуть по-русски: – Работайте, работайте! Этим грубо произнесенным словом я вырвал их из состояния страха и замешательства. Они схватили лопаты и тяпки и снова взялись за работу. Они снова были спокойны и довольны, и смотрели на меня снизу с улыбкой.
Также в финской армии, наряду с ветеранами Зимней войны 1939-1940 годов, есть очень много солдат последних годов рождения, парни шестнадцати, семнадцати лет. Но насколько они отличаются от русских! Они уже мужчины; и если они даже не достигли физического развития, какого достигает молодой человек в этом возрасте у нас (на севере физическое развитие гораздо медленнее, чем в странах юга; у нас молодой человек восемнадцати лет уже полностью развит, на севере он еще большей частью не взрослый), то, все же, их лоб и глаза несут ту печать мужественности, которая является не физическим, а моральным признаком. Они уже мужчины: в моральном, гражданском, социальном смысле. У них уже есть зрелое, мужское сознание, которое делает их не только солдатами, но и гражданами.
Их невозмутимость в опасности, их спокойная серьезности в бою с риском для своей жизни, их объективность в оценке, строгость их обычаев – это признаки высокого осознания своего долга; я имею в виду не только их долг как солдат, но и, прежде всего, как граждан, то есть осознание того, в чем их долг перед своей страной в этот столь решающий для существования и будущего Финляндии момент. Из того, что мне рассказывают эти солдаты, особенно самые молодые, из того, что я слышу при случае, когда они говорят между собой, и что переводят мне капитан Леппо, старший лейтенант Свардстрём, и офицеры пехотного батальона на этом участке фронта между Валкеасаари и Александровкой, я каждый день все больше убеждаюсь в том, что эти финские солдаты, как ветераны, так и недавние рекруты, принадлежат не только к самым смелым в мире, но и к самым благовоспитанным в гражданском смысле. В каждом слове, в каждом действии, даже в самом свободном и самом спонтанном, всегда чувствуется их особенно чуткая и чувствительная моральная позиция. Все, даже самые молодые, в совершенстве знают политическую и военную ситуации их страны, знакомы с природой и целями войны, которая идет в Европе и мире, и они говорят об этом с серьезностью, с чувством ответственности, которые поистине достойны удивления у солдат, в большинстве своем принадлежащих к простому народу, крестьян, рабочих, лесорубов, рыбаков, пастухов оленей, приученных к трудной, бедной и одинокой жизни в лесах, на озерах, в бесконечной пустыне севера. Это «гражданские» солдаты, в наивысшем и самом благородном смысле этого слова. И именно это их бодрствующее и чувствительное моральное ощущение делает эту финскую войну, эту в высшей степени «национальную» войну, войной бескорыстной, я сказал бы, лишенной низменных интересов войной.
