Госпожа Орланделли рассказывает нам, что она была кастеляншей в больнице Сороки, она должна была очень много работать, большевики обращались с ней действительно хорошо, но платили мало, она должна была работать с раннего утра до позднего вечера; когда коммунисты уходили, они хотели взять ее с собой, но госпожа Орланделли отказалась. – Я осталась со своими больными, – говорит она, и теперь она надеется, что больница скоро снова заработает, но больше нет никакого постельного белья, перевязочного материала, нет никаких медикаментов. Хирургические инструменты тоже утащили. Она счастлива, взволнована, она путается при разговоре, повторяет предложения по два или три раза, как будто я ее не понял. Она спрашивает меня, знаю ли я Парму. Да, конечно, я знаю Парму. Она спрашивает меня о семье тех или других. И я отвечаю, как будто это подходит к случаю: – Они все живут хорошо, дочь того вышла замуж, тот умер, у тех трое детей; хотя я вообще не знаю никого из людей, о которых она говорит, но синьора Орланделли счастлива от этих моих простодушных выдумок. Она смеется, она плачет, потом внезапно поднимается, уходит, через четверть часа возвращается с маленьким подносом полным меда и прекрасным куском брынзы, свежего овечьего сыра. Она хочет, чтобы я попробовал это, и я пробую, чтобы доставить ее радость; мы все пробуем этот мед и эту брынзу. Уже четыре часа, мы должны уезжать. – Да, мы вернемся сегодня вечером, мы будем здесь спать. И с этой доброжелательной ложью мы прощаемся. Они все стоят на веранде и смотрят нам вслед, они машут нам, и госпожа Анна Георгиевна Бразуль машет белой вуалью, да, действительно белой вуалью, она двигает ею с меланхолической грацией, медленно и устало; и когда мы огибаем угол улицы и перед моими глазами открывается сценарий расстрелянного города, и дорога, полная обломков, тогда мне кажется, будто я возвратился в мир живых. Мне на душе несколько печально, когда я думаю об этих призраках из другого времени, здесь на пороге к разрушенному миру. Я думаю, они теперь не могут больше надеяться, им остались только воспоминания, уходящая далеко в прошлое память, единственно живая и невредимая в этом мертвом городе.
12. Бегемоты на Днестре
Перед Ямполем, 6 августа
С высоты правого берега Днестра взгляд охватывает все поле битвы, которая в течение нескольких дней бушует перед Линией Сталина, вдоль Днестра и на равнинах Подолья. Вверх по реке от Ямполя, немного выше Могилева Линия Сталина отделяется от реки и проходит по Украине в направлении северо-запада, чтобы защитить подъездные пути к Киеву.
Это ровная территория, несколько волнистая, приятная для глаза своими зерновыми полями, которые покрывают эти широкие изгибы местности и склоны, прорезанные ручьями, текущими по прорытым в черной земле выемкам. Зеленые леса тут и там отвечают на взгляд. На этом тихом, освещенном плотным, неподвижным светом ландшафте уже нескольких дней происходит одна из самых кровавых битв этого Русского похода. После форсированного перехода через Днестр штурмовые подразделения нашей колонны на украинском берегу образовали плацдарм, который постоянные яростные контратаки Советов пытаются сдавить и задушить. Вчера был момент, когда казалось, что немногочисленные румынские войска, зацепившиеся за вражеский берег, будут побеждены мощной реакцией русских. Однако ночью положение было восстановлено благодаря прибытию немецких подкреплений, которые переправились на штурмовых лодках, маленьких и очень быстрых транспортных средствах с подвесными моторами. Сегодня утром борьба вспыхнула снова, дикая и ожесточенная, с тяжелыми потерями с обеих сторон, на болотистой территории, которая простирается вокруг Ямполя, между берегом Днестра и передовыми укреплениями линии Сталина. Это критическая фаза борьбы.
- Решающее наступление назначено на завтра на рассветный час, – объясняет нам генерал Ртв., который командует нашей колонной. Генерал сидит за столом под открытым небом, перед обрушившимся домом. На столе карта Линии Сталина, раскрытая на участке Ямполя. – Это для нас не очень простая ситуация, – говорит генерал, проводя пальцем по красной черте Линии Сталина на карте, – но большая часть уже сделана. С нашего левого фланга войскам северной колонны удалось расширить плацдарм у Могилева. Справа от нас, ниже Сороки, несколько румынских дивизий перешли реку и закрепились на украинском берегу, и до сих пор им удалось отразить все советские контратаки. Это очень жесткая борьба. Но завтра утром положение прояснится. Генерал улыбается, он говорит: – Не хотите взглянуть на поле сражения? Мы вместе с зондерфюрером Хайтелем идем пешком к верхушке дамбы, которая круто опускается к реке. Почти пять часов. Душная послеполуденная жара растекается над нивами, пропитанный пылью воздух хрустит у нас на зубах, обжигает нам легкие. Там, на другой стороне, резко и нетерпеливо поднимается советский берег, демонстрирует ясный разрез своего крутого глиняного фланга, всюду белые дома и длинные покрытые жестью сараи. Вокруг нас всюду на территории участки плотного темно-зеленого акациевого леса, в которых устроились зенитные орудия, склады боеприпасов, подразделения телефонной и радиосвязи. Затем, на переднем плане, перед этим ясным ландшафтом из белых облаков и золотых колосьев, я замечаю группу погибших русских; один солдат сидит на земле, прислонившись спиной к скорченному телу товарища. Голова опустилась на грудь, он смотрит вниз широко раскрытыми глазами. Это классическая картина войны, на краю этой парализующего помрачения сознания послеполуденных часов, виньетка Бодони на титульном листе битвы. Многочисленные орудия среднего калибра распределены по полям тут и там. Вокруг каждого орудия тщательно скошено зерно в виде широкого круга, чтобы предотвратить пожары, так же, как вокруг раны удаляют волосы. Между одним и другим выстрелами (это сильный, ритмичный огонь, прерывающийся иногда короткими паузами, в которых слышен грохот взрывов, доносящихся с противоположного берега) слышны голоса солдат, команды офицеров. Несколько артиллеристов, с голым торсом, выкапывают маленькие ямы, для боеприпасов. Другие спят, растянувшись на земле, натянув полотенце на лицо. В складках местности отражаются серые отблески от пяти танков, выстроенных в линию под маскировкой веток акаций и снопов колосьев. Экипажи сидят вокруг своих машин, они едят, читают, курят. Один танкист как раз латает дыру на своей черной суконной рубашке. Не с терпеливой тщательностью портного, а с сильным нетерпением сапожника. Как будто он шьет голенище сапога. Лейтенант-танкист сидит на канистре для бензина и читает книгу. Он приветствует меня, предлагает мне сигарету. Это молодой белокурый мужчина, с длинным шрамом, рубцом, на правой щеке.
- Не хотите глоточек советской водки? – он почти кричит, чтобы его можно было услышать в грохоте пушек. Он влезает на танк, склоняется над люком, копается там и вытаскивает бутылку. – Ваше здоровье! На борту танка зеленой лаковой краской написано имя девушки, «Хильда». Офицер опирается рукой на имя, закрывает его первый слог. Я бросаю взгляд на книгу, которую он читал в это время. Это русское издание на немецком языке «Вопросов ленинизма» Сталина. В научном смысле книга не имеет особого значения. Троцкий написал на нее злую критику, которая очень забавна.
- Я нашел ее в колхозной библиотеке в Ванцине, – объясняет лейтенант-танкист.
Мы начинаем беседу об этой книге, которую я знаю. – Это чистое низкопоклонство, – говорит офицер. – Еще глоток водки?
Я прощаюсь с лейтенантом-танкистом и перехожу к наблюдательному пункту артиллерии, недалеко от нас. Офицер на наблюдательном пункте показывает на дымовую завесу примерно в трех километрах от Днестра. – Там наши, – говорит он. И там Ямполь, напротив нас, немного правее: это лишь только бесформенная куча обугленных руин. Группа домов горит на одном конце городка – это скорее очень большой хутор, с несколькими мельницами, несколькими кожевенными заводами, несколькими печами для обжига кирпича. Неповрежденными, между садами и группами акаций, стоят, если глядеть отсюда, только дома на краю городка и длинные железные крыши сараев для сена, зерна и хлевов колхозов, около берега реки. – Что это за низкое здание там, с большим двором? Колхоз? – спрашиваю я наблюдателя. – Это казарма кавалерии, – отвечает он мне. По ту сторону дамбы реки, там на равнине, вдоль дороги на Ольшанку (это дорога на Балту, на Киев и на Одессу), поднимается вверх красный и белый дым взрывов. Немецкая артиллерия обстреливает дорогу на Ольшанку, которая забита русскими машинами. В нескольких местах по бокам дороги горят поля зерновых. Горит лес. Грохот немецких штурмовых батарей, которые со своих позиций на украинском берегу долбят снарядами по советским бункерам, смешивается с грохотом русских орудий в равномерный глухой звук.
