- Продолжайте делать то, что вы делали до сегодняшнего дня, – говорю я ей, – пока вам не скажут, что будет что-то новое, что что-то меняется.
Девушка улыбается, покраснев: – Мы защищали наши поля, мы не сделали ничего плохого. Это на самом деле так, как будто усадьба Скуратово, как будто деревни Кетрушика Стара и Кетрушика Нова, как будто Братушени, и Шофрынканы, и Зэиканы, как будто все эти крестьяне, эти деревни, эти поля, эти бесконечные нивы зерновых поставлены на тонкую грань между одним определенным экономическим, социальным и политическим порядком и другим, который противоположен первому, как будто они испытывали чувствительное и опасное мгновение своей метаморфозы, переживали критическое мгновение перехода от одного порядка к другому.
- Нет, конечно, вы не сделали ничего плохого, – говорю я. Спустя несколько часов, когда я выхожу из сенника, я иду через двор усадьбы. Я заснул на сеновале; когда я проснулся, то почувствовал, что мой рот полон пыли. Я хочу пить. Странная тишина нависает над имением. Старик сидит у двери в хлев; я прошу у него стакан воды. Он рассматривает меня угасшим взглядом и не отвечает. Я сам иду к колодцу. Внезапно я вижу на земле, у стены хлева, красную косынку, две голые ноги. Это девушка; ее лицо в крови. Я накрываю ее лицо моим носовым платком. – Нет, ты не сделала ничего плохого, говорю я тихо. (Последний абзац был в 1941 году вычеркнут цензурой и восстановлен здесь на основе оригинального текста).
8. Стальные кони
Корноленка, 14 июля
Еще не зарозовел рассвет, когда мы покидаем усадьбу в Скуратово. Моторы чихают. Мне вспоминается знаменитое чихание греческого гоплита Ксенофонта «chaire! chaire!» Небо на востоке серебристо-бледное. Хлеб легко шелестит, журчит как вода, расстилаясь между низкими берегами. На склонах холмов (которые постепенно становятся ниже, теперь они выглядят как груди, между широкими складками территории образуются легкие борозды: не долина, только лишь место тени, остановки, спокойствия) можно увидеть отряды разведчиков, скользящие вдоль борозд, они ясно выделяются на фоне очень бледного неба. Битва бушует перед нами. Русские наносят контрудар. Эти контратаки советских войск происходят не только на нашем фронте, но и дальше на юго-восток в направлении на Бельцы, на удерживаемом румынскими дивизиями участке фронта. Ударные группы легкой румынской кавалерии появляются и исчезают справа от нас. Они являются связью между нашей и смешанной немецко-румынской колонной, которая продвигается по диагонали к нашему направлению марша.
В равномерном рокоте артиллерии выделяются сухой треск противотанковой артиллерии, более глухой – маленьких противотанковых пушек. Наша колонна медленно движется вперед в ясном, прохладном воздухе; небо на востоке как бы сделано из слегка смятой шелковой бумаги. Рой жаворонков поднимается из нив. Дым из выхлопных труб образует легкий синий ореол вокруг машин. Потом внезапно, там где холм переходит в мягкий склон, поднимается красное облако пыли при нашем проезде, рассеченном скрежетом колес, визгом гусениц, высоким тоном жужжащих двигателей. Такая колонна похожа на бронепоезд. Я залез в машину старшего лейтенанта Шульца; я сел рядом с ним и в некоторой степени удобно устроился на ящике боеприпасов. Я спрашиваю его, прочитал ли он знаменитую книгу «Бронепоезд 1469» коммунистического писателя Леонова.
- Да, – говорит он, – вы правы, такая колонна на самом деле как бронепоезд. Горе тому, кто выйдет из поезда, горе тому, кто удалится от колонны. Территория вокруг нас полна коварства. Наш бронепоезд движется вперед по невидимым рельсам. Пули одиночных русских солдат, которые спрятались на полях (я едва не сказал, вдоль железнодорожной насыпи), ударяют о стальные стены наших машин. – Вы помните о нападении на поезд 1469? Только марш нашей колонны невозможно задержать, нельзя взорвать невидимые рельсы, по которым катится наш бронепоезд. Мы говорим о коммунистической литературе. Старший лейтенант Шульц (он доцент в университете, он занимается социальными вопросами, опубликовал несколько статей о Советской России, теперь он командует подразделением зенитной артиллерии нашей моторизированной колонны) говорит мне, что Россия, очень вероятно, после поражения еще раз переживет то время, которое в определенном смысле очень похоже на то, что описал Пильняк в «Голом годе». – С тем различием, – добавляет он, – что драма, описанная Пильняком, происходила, так сказать, в лаборатории. Россия испытает еще раз ту же самую драму, но во дворе фабрики, сталеплавильного комбината, в безнадежном климате подавленного выступления рабочих. Затем он смотрит на меня, улыбается робко и говорит: – Машины – это, с социальной точки зрения, очень интересные и опасные фигуры. Он признается мне, что эта проблема исключительно занимает его. Солдаты кричат с машин друг другу, делают друг другу знаки, бросают друг другу разные предметы: расчески, щетки, пачки сигарет, куски мыла, полотенца. Приказ к выдвижению пришел неожиданно, у многих даже не было времени умыться, побриться. Теперь они делают это, насколько у них получается: некоторые с широко расставленными ногами балансируют на платформе машины с зенитной пушкой, они умываются с голым торсом из чего-то вроде полотняных ведер, другие бреются, стоя на коленях перед кусочком зеркала, который они прижали к винтовочной стойке или повесили на треноге пулемета, другие чистят себе сапоги водой и мылом.
Солнце проламывает свою кожуру на горизонте, поднимается на небе, полностью покрытом зелеными полосами, робко отражается от брони машин. Легкий розовый пух появляется на серых стальных плитах. Во главе колонны тяжелые танки окрашиваются розовыми бликами, отражают нежные и живые проблески света. И внезапно, там далеко перед нами, глубоко на горизонте, в той бесконечной волне колосьев, которая скользит как золотая река, внезапно там, на склоне холма, беспокойный блеск стали, вспышки танков.
Вдоль колонны проносится крик: – Монголы! Монголы! Ведь за это время солдаты уже знают, как по манере ведения боя, по их тактическим приемам, отличить монгольские подразделения от других советских подразделений. Обычно танки с азиатскими экипажами сражаются не в боевом порядке, а в отдельности или в группах по два или самое большее по три танка. Это тактика, которая в какой-то мере напоминает тактику кавалерийских групп. «Бронированные кони» называют их немецкие солдаты. В них осталось что-то из старого духа, в этих татарских всадниках, из которых индустриализация Советов и военное стахановское движение сделали квалифицированных рабочих, механиков, водителей танков.
Несколько татарских пленных, которых привели вчера вечером и передали в усадьбу Скуратово, подтвердили, что советские войска, которым поручена оборона Украины (т.е. промышленного района и района горнодобывающей промышленности на Днепре и Доне, дорог, ведущих на Кавказ и к нефти Баку), большей частью являются азиатскими войсками: это татары из Крыма, остатки Золотой орды, это монголы с берегов Дона, Волги, Каспийского моря, из киргизских степей, из степей около Ташкента и Самарканда, это курды из Туркестана. Они – наилучшее, что произвел пятилетний план монгольских республик, они – отборные продукты индустриализации азиатской России, молодые рекруты военного стахановского движения.
Пленных, согнанных во дворе усадьбы, было примерно пятнадцать, с телосложением чуть выше среднего роста, худые, но с пропорциональными телами, подвижные и сильные. Они, кажется, были очень молоды на первый взгляд, однако, это была галлюцинация. Я сказал бы, им было между двадцатью пятью и тридцатью годами. На них была простая форма цвета хаки, без каких-либо знаков, даже без номера на воротнике курток. Над блестящими черными волосами пилотки тоже защитного цвета. На ногах сапоги с татарским фасоном, из серой, мягкой кожи, одинаково удобной и для того, чтобы скакать на коне, и чтобы сидеть, скорчившись, в узком пространстве танка. Глаза были узкие, раскосые, рот маленький. Вокруг глаз и над висками паутинка микроскопических, живых, чувствительных морщинок, которые дрожали как сплетение нервов на крыльях стрекоз. Они сидели на земле вдоль стены хлева, прислонившись к маслянистому пятну заходящего солнца. Они жевали подсолнечные семечки; внешне безразлично и, все же, очень внимательно. Недоверие скрывалось под этим хладнокровным и ровным безразличием. Солнечное пятно на стене сокращалось все больше, пока оно не стало, наконец, только лишь маленьким светлым светящимся местом на лице одного из пленных. Это желтая, интенсивно освещенная последними лучами заходящего солнца маска была тверда и неподвижна: тонкий рот закрыт, гладкий лоб непроницаем, лишенные тени глаза направлены прямо. Лишь обе паутинки морщин вокруг глаз дрожали, нежно и чувствительно. Лицо его было, я не знаю почему, как умирающая птица. Когда солнце исчезло, желтая птица сложила крылья лениво и сидела. Они были взяты в плен, когда они с двумя разведывательными броневиками пытались добраться к основным силам своей части. Танк, который защищал их, остался лежать подбитым в поле в нескольких километрах к востоку от Скуратово. Они яростно защитились от тяжелого немецкого танка, который отрезал им дорогу. Тщетная защита. Против танка пулеметный огонь абсолютно бесполезен. Часть их погибла, теперь оставшиеся в живых сидели здесь вдоль стены этого двора. Они жевали свои семечки, слегка прищурив маленькие, раскосые глаза.
