— Ладно, давай договоримся, — сказал он. — Я уйду, если ты меня поцелуешь.
Ливия возмущенно вскинулась:
— Quanne piscia 'a gallina, cazzo! [2]Уж этого не дождешься, придурок! Убирайся сию же минуту!
— Я же от чистого сердца, — не унимался парень. — Понимаешь, я в тебя влюбился. Как же не поцеловать девушку, если влюбился?
Ливия с трудом смогла сдержать улыбку. Но тотчас вновь ее лицо сделалось строгим.
— Нечего зря языком молоть! Мы друг друга и знать-то не знаем.
— Легко поправимо. Меня звать Энцо. А тебя…
— Занята я! — выпалила она.
— Очень рад познакомиться, Занятая! Теперь поцелуешь меня?
— Нет!
Уже покончив с закусками, Ливия принялась нарезать лимоны для friarelli, горьковатой разновидности брокколи.
— Тогда я это себе воображу. — Парень откинул голову назад и прикрыл глаза. На губах заиграла улыбка. — У-у-у-м-м, — мечтательно протянул он. — Знаешь, Занятая, а ты отлично целуешься. У-м-м-м… Давай-ка еще разок!
— А не больно? — ехидно заметила Ливия.
— Больно? Почему?
— Да я себе вообразила, будто двинула тебе коленкой по coglioni… [3]
Схватившись руками между ног, Энцо повалился на пол.
— Ой-ой-ой! Что наделала! Теперь нам с тобой уже ни за что не сотворить пару дюжин красивых bambini, [4]а я так об этом мечтал.
— Поднимайся! — со смехом сказала Ливия. — И выметайся вон. Мне воду из пасты сливать надо.
Парень вскочил на ноги:
— Ты скажи, Занятая, есть у тебя парень? Может, я время зря теряю?
— На один вопрос отвечу «нет», — отозвалась она, — на другой «да».
Он слегка насупился, осмысливая ответ, потом, тряхнув головой, сказал:
— Сомнительно. Ну да ладно: мне и одного «да» хватит. — И тут, внезапно вскрикнув, парень отпрянул от окна. — Что за дьявольщина, кто это?
Заслышав в кухне незнакомый голос, Пупетта просунула морду в окно, чтобы разобраться что да как. Голова у нее была, прямо скажем, прегромадная. Голову венчали два массивных рога, закрученные назад, как ручки велосипедного руля. Рога были расставлены широко, в окно не пролезали, но Пупетта уже давно исхитрилась просовываться сначала одним рогом, потом другим. И этот-то рог как раз и подцепил пилотку Энцо. Солдат в ужасе уставился через плечо на чудовище.
— Это Пупетта, — сказала Ливия и протянула руку, чтобы ласково потрепать по массивному лбу буйволицы и одновременно вызволить пилотку. — Что, буйволов никогда не видел?
Энцо замотал головой:
— Только издалека… Говорю же, я из Неаполя! В больших городах буйволов не бывает.
Забрав пилотку, он приладил ее Пупетте на лоб, на котором пилотка казалась уморительно крошечной, и шутливо отдал буйволице честь.
— Вот и выходит, никак нам с тобой не пожениться и не заиметь желанных тебе бамбини. Пупетту я ни за что не брошу.
— Гм! — Энцо почесал в затылке. — Раз так, — сказал он, обращаясь к Пупетте, — придется тебе стать первой буйволицей в городе Неаполе.
Внезапно согнав с лица улыбку, Ливия отрезала:
— Ну все, кончай болтовню. Ты — солдат, вот и валяй, глазей на мир.
— Так это ж не надолго. Возвращусь, и будут у нас бамбини. Ну и, конечно, bufale, [5]— поспешно добавил он.
— А если придется воевать?
— Да разве мы воюем! — небрежно бросил парень. — Маршируем с грозным видом и только.
Раздался бой часов, Ливия кинулась к плите.
— Гляди, что ты натворил! Скоро обед, а у меня ничего не готово! Отец меня убьет.
— Ты же меня не поцеловала! — запротестовал парень.
— Обойдешься, — отрезала Ливия, вытаскивая из шкафа кастрюли. — Но если хочешь, можешь попозже зайти, угощу кофе.
В восторге он щелкнул пальцами:
— Я знал, я знал!
— Только без глупостей, — предупредила она, — не то я и в самом деле засвечу тебе промеж ног коленкой. У меня богатый опыт.
— Что ты! За кого ты меня принимаешь! — Допив стакан, парень поставил его в раковину. — Кстати, лимончелло у вас отличный.
— А то! У нас все отличное.
— Я так и понял.
Чмокнув кончики пальцев, солдат послал Ливии воздушный поцелуй и, пятясь, вышел из кухни. Обернувшись на Пупетту, Ливия увидела, что пилотка по-прежнему торчит у нее на лбу.
Вскоре после полудня Дон Бернардо и отец Ливии покончили каждый со своим мероприятием, и громадная толпа хлынула с площади прямо в остерию. В момент все места были заняты, и Ливия принялась обслуживать посетителей.
Блюда готовились в основном из того, что давала маленькая ферма позади ресторанчика. Совсем крохотная, можно было перекликаться с одного конца участка на другой. Но здешняя плодородная почва дарила богатый урожай и помидоров, и кабачков, и капусты, и баклажан, и даже кое-чего еще, редкого для здешних мест, например горьковатого фриарелли и пахучего асфодело. Был у них еще черный кабанчик по кличке Гарибальди. Несмотря на внешнюю неказистость, кабанчик с завидным усердием брюхатил свой гарем из четырех дородных хрюшек. Была древняя олива, оплетенная парой виноградных лоз; было немного кур и еще были — слава и гордость всего семейства — Пришилла с Пупеттой, две домашних буйволицы, которые паслись на огороженном пастбище величиной с небольшую спортивную площадку. Из белого, как фарфор, молока каждый день усилиями кропотливого труда выходило две-три, по килограмму каждая, моццареллы. Но какой! Мягчайшей, чуть влажной, подобной нежному парному дыханию самих bufale.
Кроме моццареллы из молока буйволиц искусно приготовлялись и иные изысканные блюда. Чиллиджини представляли собой сырные шарики для салатов размером с вишню, боккончини в форме капли заворачивались в ломтики нежной ветчины прошюто. Треччья, или «пряди», заплетаемые в косы, подавались с лимонами амальфи и юной, нежной брокколи. Слегка подкопченная моццарелла афумиката приобретала коричневатый оттенок, а скаморца коптилась над дымом тлеющей скорлупы орехов пекан, пока не становилась темной и густой, как чашечка крепкого эспрессо. Из оставшегося молока готовился твердый сыр рикотта салата ди буфала, подсоленный, со слегка фруктовым привкусом; в тертом виде это отличная присыпка поверх запеченных овощей. Но больше всего семейство Пертини славилось своим сыром буррата — нежнейшей, свежайшей моццареллой в виде мешочка, заполненного буйволиными сливками и завернутого в листья асфоделя. Из самого Неаполя приезжали люди, чтоб насладиться необыкновенным вкусом этого сыра. Иногда даже покупали по нескольку штук, чтобы увезти с собой, но, как постоянно твердил Нино, делать это вовсе не стоит: через пару часов листья asfodelo буреют, и сыр начинает терять свой аромат.
Дела у Пертини шли неизменно в гору, в немалой степени благодаря немереным аппетитам соседей. Приезжие — приезжими, но основной костяк посетителей остерии составляли местные жители. В полдень все до единого, начиная со священника Дона Бернардо и кончая деревенской проституткой вдовицей Эсмерельдой, прерывали свои дела и устремлялись к увитой виноградом террасе Пертини, где часа два вкушали королевскую пищу и пили вино из того самого винограда, что зрел прямо у них над головой.
Порой про живущих на склонах Везувия говорили, что они живут и трудятся под постоянной угрозой, — ведь каждый день может стать последним, — и потому безудержны в своих страстях, будь то вино, пища или любовь. Они и суеверны были больше, чем прочие неаполитанцы, которые, надо заметить, необычайно суеверны. Обед неизменно начинался с двойного моления: священник возносил молитвы небесам, потом Эрнесто, старейший в деревне крестьянин, слегка орошал вином землю, без лишних слов свидетельствуя, что здесь, у подножия Везувия, земля под ногами куда грозней и ближе чаяниям людей, нежели небеса. Как всякая деревня вблизи вулкана, Фишино защищалось, плотным кольцом окружая себя святыми часовенками, то со статуями Пресвятой Девы, то с изображениями святого Себастьяна, хранившего здешний народ с тех давних пор, как на склонах горы появились первые поселенцы. Иные неаполитанцы могли бы возразить, что Себастьян не слишком усердствует в своих стараниях, ведь совсем недавно, в 1923 году, тут случилось страшное землетрясение. Но для живущих при Везувии уже то, что землетрясения случаются не так часто, было свидетельством чудесного вспоможения святого. Хотя при этом они были не прочь на всякий случай подстраховаться, потому на многих защитных часовнях висел небольшой оберег в виде рога, древнейшего символа, существовавшего задолго до появления здесь первых христиан.
