германская армия повинуется своему императору, русский солдат должен «стойко стоять на

своем посту, на пулю отвечать пулей и на снаряд — снарядом…». Статья принадлежала

Каменеву, но Сталин не противопоставил ей никакой другой точки зрения. От Каменева он

вообще отличался в этот период разве лишь большей уклончивостью. «Всякое

пораженчество, — писала «Правда», — а вернее то, что неразборчивая печать под охраной

царской цензуры клеймила этим именем, умерло в тот момент, когда на улицах Петрограда

показался первый революционный полк». Это было прямым отмежеванием от Ленина, который

проповедовал пораженчество вне досягаемости для царской цензуры, и подтверждением

заявлений Каменева на процессе думской фракции, но на этот раз также и от имени Сталина.

Что касается «первого революционного полка», то появление его означало лишь шаг от

византийского варварства к империалистской цивилизации.

«День выхода преобразованной “Правды”, — рассказывает Шляпников, — был днем

оборонческого ликования. Весь Таврический дворец, от дельцов Комитета Государственной

думы до самого сердца революционной демократии, Исполнительного комитета, был

преисполнен одной новостью: победой умеренных благоразумных большевиков над крайними.

В самом Исполнительном комитете нас встретили ядовитыми улыбками… Когда этот номер

“Правды” был получен на заводах, там он вызвал полное недоумение среди членов нашей

партии и сочувствовавших нам и язвительное удовольствие у наших противников…

Негодование в районах было огромное, а когда пролетарии узнали, что “Правда” была захвачена

приехавшими из Сибири тремя бывшими руководителями “Правды”, то потребовали

исключения их из партии». Изложение Шляпникова перерабатывалось им в духе смягчения под

давлением Сталина, Каменева и Зиновьева в 1925 г., когда эта «тройка» господствовала в

партии. Но оно все же достаточно ярко рисует первые шаги Сталина на арене революции, как и

Сборник: «Сталин. Большая книга о нем»

79

отклик передовых рабочих. Резкий протест выборжцев, который «Правде» пришлось вскоре

напечатать на своих столбцах, побудил редакцию стать осторожнее в формулировках, но не

изменить курс.

Политика Советов была насквозь пропитана духом условности и двусмысленности.

Массы больше всего нуждались в том, чтобы кто-нибудь назвал вещи их настоящим именем: в

этом, собственно, и состоит революционная политика. Но никто этого не делал, боясь потрясти

хрупкое здание двоевластия. Наибольше фальши скоплялось вокруг вопроса о войне. 14 марта

Исполнительный комитет внес в Совет проект манифеста «К народам всего мира». Рабочих

Германии и Австро-Венгрии этот документ призывал отказаться «служить орудием захвата и

насилия в руках королей, помещиков и банкиров». Тем временем сами вожди Совета совсем не

собирались рвать с королями Великобритании и Бельгии, с императором Японии, с помещиками

и банкирами, своими собственными и всех стран Антанты. Газета министра иностранных дел

Милюкова с удовлетворением писала, что «воззвание развертывается в идеологию, общую нам

со всеми нашими союзниками». Это было совершенно верно: в таком именно духе действовали

французские министры-социалисты с начала войны. Почти в те же часы Ленин писал в

Петроград через Стокгольм об угрожающей революции опасности прикрытия старой

империалистической политики новыми революционными фразами: «Я даже предпочту раскол с

кем бы то ни было из нашей партии, чем уступлю социал-патриотизму». Но идеи Ленина не

нашли в те дни ни одного защитника.

Единогласное принятие манифеста в Петроградском Совете означало не только торжество

империалиста Милюкова над мелкобуржуазной демократией, но и торжество Сталина и

Каменева над левыми большевиками. Все склонились перед дисциплиной патриотической

фальши. «Нельзя не приветствовать, — писал Сталин в «Правде», — вчерашнее воззвание

Совета… Воззвание это, если оно дойдет до широких масс, без сомнения вернет сотни и тысячи

рабочих к забытому лозунгу: « Пролетарии всех стран, соединяйтесь !» На самом деле в

подобных воззваниях на Западе недостатка не было, и они лишь помогали правящим классам

поддерживать мираж войны за демократию.

Посвященная манифесту статья Сталина в высшей степени характерна не только для его

позиции в данном конкретном вопросе, но и для его метода мышления вообще. Его

органический оппортунизм, вынужденный, благодаря условиям среды и эпохи, временно искать

прикрытия в абстрактных революционных принципах, обращается с ними, на деле, без

церемонии. В начале статьи автор почти дословно повторяет рассуждения Ленина о том, что и

после низвержения царизма война на стороне России сохраняет империалистский характер.

Однако при переходе к практическим выводам он не только приветствует с двусмысленными

оговорками социал-патриотический манифест, но и отвергает, вслед за Каменевым,

революционную мобилизацию масс против войны. «Прежде всего несомненно, — пишет он, —

что голый лозунг: долой войну! совершенно непригоден как практический путь». На вопрос: где

же выход? он отвечает: «Давление на Временное правительство с требованием изъявления

своего согласия немедленно открыть мирные переговоры…» При помощи дружественного

«давления» на буржуазию, для которой весь смысл войны в завоеваниях, Сталин хочет

достигнуть мира «на началах самоопределения народов». Против подобного филистерского

утопизма Ленин направлял главные свои удары с начала войны. Путем «давления» нельзя

добиться того, чтоб буржуазия перестала быть буржуазией: ее необходимо свергнуть. Но перед

этим выводом Сталин останавливался в испуге, как и соглашатели.

Не менее знаменательна статья Сталина «Об отмене национальных ограничений»

(«Правда», 25 марта). Основная идея автора, воспринятая им еще из пропагандистских брошюр

времен тифлисской семинарии, состоит в том, что национальный гнет есть пережиток

Средневековья. Империализм, как господство сильных наций над слабыми, совершенно не

входит в его поле зрения. «Социальной основой национального гнета, — пишет он, — силой,

одухотворяющей его, является отживающая земельная аристократия… В Англии, где земельная

аристократия делит власть с буржуазией, национальный гнет более мягок, менее бесчеловечен,

если, конечно, не принимать во внимание того обстоятельства, что в ходе войны, когда власть

перешла в руки лендлордов, национальный гнет значительно усилился (преследование

ирландцев, индусов)».

Сборник: «Сталин. Большая книга о нем»

80

Ряд диковинных утверждений, которыми переполнена статья — будто в демократиях

обеспечено национальное и расовое равенство; будто в Англии власть во время войны перешла

к лендлордам; будто ликвидация феодальной аристократии означает уничтожение

национального гнета, — насквозь проникнуты духом вульгарной демократии и захолустной

ограниченности. Ни слова о том, что империализм довел национальный гнет до таких

масштабов, на которые феодализм, уже в силу своего ленивого провинциального склада, был

совершенно не способен. Автор не продвинулся теоретически вперед с начала столетия; более

того, он как бы совершенно позабыл собственную работу по национальному вопросу,

написанную в начале 1913 г. под указку Ленина.

«Поскольку русская революция победила, — заключает статья, — она уже создала этим

фактические условия для национальной свободы, ниспровергнув феодально-крепостническую

власть». Для нашего автора революция остается уже полностью позади. Впереди, совершенно в

духе Милюкова и Церетели, — «оформление прав» и «законодательное их закрепление». Между