порядке. Только впервые декретом от 29 июля произведена мобилизация бывших офицеров в

Москве, Петрограде и в ряде крупных городов. При каждом из таких специалистов поставлен

комиссар. Для того чтобы выдвинуть с низов более близких Советскому режиму командиров,

была произведена специальная мобилизация бывших царских унтер-офицеров. Большинство из

них были возведены в унтер-офицерский чин в последний период войны и не имели серьезного

военного значения. Но старые унтер-офицеры, знавшие хорошо армию, особенно артиллеристы

и кавалеристы, были нередко гораздо выше офицеров, под командой которых они состояли. К

этой категории принадлежали люди, как Крыленко, Буденный, Дыбенко и многие другие. Эти

элементы набирались в царские времена из более грамотных, более культурных, более

привыкших командовать, а не пассивно повиноваться, и естественно, если в число

унтер-офицеров проходили исключительно сыновья крупных крестьян, мелких помещиков,

сыновья городских буржуа, бухгалтеры, мелкие чиновники и пр., в большинстве случаев это

были зажиточные или богатые крестьяне, особенно в кавалерии. Такого рода унтер-офицеры

охотно брали на себя командование, но не склонны были подчиняться, терпеть над собой

командование офицеров и столь же мало тяготели к коммунистической партии, к ее дисциплине

и к ее целям, в особенности в области аграрного вопроса. К заготовкам по твердым ценам, как и

к экспроприации хлеба у крестьян, такого рода крепкие унтер-офицеры относились с бешеной

Сборник: «Сталин. Большая книга о нем»

260

враждой. К такого рода типам относился кавалерист Думенко, командир корпуса под

Царицыном и прямой начальник Буденного, который в тот период командовал бригадой или

дивизией. Думенко был более даровит, чем Буденный, но кончил восстанием, перебил

коммунистов в своем корпусе, попытался перейти на сторону Деникина, был захвачен и

расстрелян. Буденный и близкие к нему командиры также знали период колебания. Восстал

один из начальников царицынских бригад, подчиненный Буденному, многие из кавалеристов

ушли в зеленые партизаны. Измена Носовича, занимавшего чисто бюрократический

административный пост, имела, разумеется, меньший вред, чем измена Думенко. Но так как

военная оппозиция сплошь опиралась на фронте на элементы, как Думенко, то о его мятеже

сейчас не упоминают совсем. Разумеется, высшее руководство армии несло ответственность и

за Носовича, и за Думенко, ибо в своем строительстве пыталось комбинировать, сочетать

разные типы, проверяя их друг через друга. Ошибки при назначениях и измены были везде. В

Царицыне, где условия были особые: обилие конницы, казачье окружение, армия, созданная из

партизанских отрядов, специфический характер руководства — все это создавало здесь условия

для большего количества измен, чем где бы то ни было. Винить в этом Сталина или

Ворошилова сейчас было бы смешно. Но столь же нелепо взваливать ответственность за эти

эпизоды сейчас через двадцать лет на главное командование, на руководство армии.

В момент смертельной опасности казанский полк во главе с командиром и комиссаром,

занимавший ответственный участок, покинул самовольно фронт, захватив пароход, чтобы

бежать из-под Казани в направлении Нижнего Новгорода. Пароход был задержан по моему

распоряжению и дезертиры преданы суду. Командир и комиссар полка были расстреляны. Это

был первый случай расстрела коммунистов за нарушение воинского долга. В партии было на

эту тему много разговоров и сплетен. Как для меня в декабре 1918 г. в центральном органе

партии появилась статья, которая, не называя моего имени, но явно намекая на меня, говорила о

расстреле «лучших товарищей без суда». В ответ я обратился в ЦК с письмом:

«Копия

Секретно

/25/Декабря 1918 г.

В Центральный Комитет Российской Коммунистической партии.

Уважаемые товарищи!

Недовольство известных элементов партии общей политикой военного ведомства нашло

свое выражение в статье члена ЦИК т. А. Каменского в № 281 центрального органа нашей

партии «Правда». Статья заключает в себе огульное осуждение применения военных

специалистов как «николаевских контрреволюционеров» и прочее. Полагаю, что в высшей

степени неудобно давать такие характеристики тем лицам, которые советской властью

поставлены на ответственные посты. Вопрос приходится разрешать или индивидуально, или в

партийном порядке, а не путем огульных обвинений, которые отравляют атмосферу в

соответствующих военных учреждениях и вреднейшим образом отражаются на работе. Но

помимо этого, в статье имеются тягчайшие обвинения, направленные против меня, хотя я прямо

в статье не назван. Так, сообщают, что за побег семи офицеров на Восточном фронте «чуть не

были расстреляны двое наших лучших товарищей Залуцкий и Бакай (очевидно, Бакаев), как это

и было с Пантелеевым, и лишь стойкость т. Смилги спасла их жизнь. Далее говорится о

расстреле лучших товарищей без суда. Центральный Комитет уже заслушал в свое время

мимоходом сообщение по поводу мнимой попытки расстрела Залуцкого и Бакаева. Дело было

на самом деле так. Узнав из третьих рук, в частности из газет, о предательстве нескольких

офицеров из состава третьей армии, я, опираясь на изданный ранее приказ, силой которого

комиссары обязаны держать на учете семьи офицеров и принимать на ответственные посты в

том случае, если имеется возможность в случае измены захватить семью, дал телеграмму т.т.

Лашевичу и Смилге, которая обращала их внимание на побег офицеров и на полное отсутствие

донесений по этому поводу со стороны соответствующих комиссаров, которые не умеют ни

следить, ни карать, и закончил телеграмму фразой в том смысле, что комиссаров, которые

упускают белогвардейцев, нужно расстреливать. Разумеется, это не был приказ о расстреле

Залуцкого и Бакаева (я совершенно не знал, какие комиссары стоят во главе дивизии, тем более

Сборник: «Сталин. Большая книга о нем»

261

что речь шла не о комиссарах дивизии, а более мелких частей), но имел достаточно оснований

полагать, что Смилга и Лашевич будут на месте расстреливать лишь тех, кого полагается

расстрелять. Никаких серьезных последствий инцидент не имел, кроме разве того, что Лашевич

и Смилга в утрированно-официальном тоне заявили, что если они считаются плохими

комиссарами, то их надлежит сместить, на что в ответ я телеграфировал, что лучших

комиссаров, чем Лашевич и Смилга, у нас в армии вообще не может быть, и просил их не

кокетничать.

Никогда мне не могло прийти в голову, что из этой телеграфной переписки могла вырасти

легенда о том, что лишь стойкость Смилги спасла двух лучших товарищей от продиктованного

мною расстрела, «как это было с Пантелеевым». Пантелеев расстрелян был по суду, и суд

назначен был мною не для Пантелеева, — я не знал его присутствия среди дезертиров, не знал

его имени, — суд назначен был над дезертирами, захваченными на пароходе, причем суд

расстрелял Пантелеева в числе других. Никаких других расстрелов комиссаров, которые

происходили при моем хотя бы косвенном участии, насколько помню, не было. Такие расстрелы

имели, однако, место в значительном числе случаев, когда в числе комиссаров оказывались

бандиты, пьяницы, предатели и прочее.

Ни одного случая, когда бы возбуждено было каким либо авторитетным учреждением

дело о незаконном расстреле без суда кого-либо из товарищей, я никогда не слышал, если не

считать заявления Западного Областного Комитета партии по поводу того же дела Пантелеева.

Ввиду вышеизложенного прошу Центральный Комитет: