— Да.

— А я продолжаю прежнюю тактику, понимаешь? Пытаюсь взять тебя измором.

— Вижу.

— Хорошо, в час я тебе позвоню. Но скажи, что ты хоть капельку меня любишь.

— Я и не думаю тебя любить.

— Это неважно, — парировала она. — Я люблю и за себя и за тебя.

Он попытался снова уснуть, но нервы были взвинчены, и, пролежав минут десять, он встал. С похмелья в голове шумело. Он раздвинул занавеси и вышел на балкон. Серый, облачный день, ветрено. Море все исчерчено белыми бороздами, высокие волны разбиваются о парапет Пасео. На площади перед отелем несколько сотен гражданских проводят строевые занятия, командует инструктор в зелено-оливковой военной форме. По улицам мчатся крохотные, юркие машины, наполняя воздух смутным шумом моторов, вплетая вскрики клаксонов в мерный прибой человеческих голосов; издали кажется — это тяжело дышит, постанывая во сне, какое-то исполинское животное. На границе территориальных кубинских вод темнеют, впаянные в линию горизонта, корабли американского военного флота, отсюда совсем маленькие — и грозные.

Он не спеша принял горячую ванну, тщательно побрился, надел вместо хлопчатобумажной шерстяную серую рубашку навыпуск. Выглядел он как всегда, и только красные белки глаз напоминали о множестве выпитых накануне «куба-либре». В лифте он купил экземпляр «Революсьон». Русско-американские переговоры не продвинулись вперед. Кастро отвергает инспекцию ООН как неприемлемую для Кубы. Слухи о «вето» Кеннеди на поставки нефти Кубе. Лифтер рассказал, что рано утром в Мирамаре зенитчики береговой обороны открыли огонь по самолету-разведчику.

Письма от Долорес в почтовом ящике не было, но приятным сюрпризом порадовали друзья, которым недели две-три назад он послал жалобное воззвание о помощи. В пакете оказался основательный запас проявителя и полдюжины катушек пленки «илфорд». Администратор соединил его с кассой Кубинской авиакомпании. Там стали наводить справки, выяснять, звонить и наконец сообщили, что его просьба удовлетворена и заказ на билет снят.

Энрике завтракал в кафе и читал газеты. Увидав Альваро, он с довольным видом сообщил, что сегодня днем отправляется с двумя специалистами из ИКАИК снимать документальную ленту о строительстве оборонных сооружений.

— Мы сейчас получили разрешение Генерального штаба. А ты? Улетаешь в Париж?

— Нет, я отменил заказ. Билет был на вторник, но я передумал.

Официант спросил, что ему подать.

— Кофе с молоком.

— Молока нет, товарищ. Есть только шоколад и сок фрутабомбы.

— Принесите сок и поесть.

— Могу предложить бутерброды и пирожные.

— Принесите бутерброд.

Энрике с любопытством смотрел на него сквозь дымчатые очки.

— Вот человек! Тебя не разберешь. Я думал, ты тут с тоски умираешь по своему Парижу. Случилось что-нибудь?

— Ничего не случилось. Это я вчера решил… Я вдруг сообразил, что уехать теперь с Кубы — это своего рода дезертирство.

— Долорес предупредил?

— Послал вчера телеграмму.

Энрике барабанил пальцами по столу. Он вынул из кармана пачку «Аграрьос» и закурил.

— Я очень рад, что ты это понял, — сказал он. — Знаю, ты не любишь поучений. Но наш долг, что бы ни случилось, быть здесь, вместе с ними. Если бы ты больше верил в революцию, то понял бы и другое: теперь нас не победят. Весь народ поднялся на борьбу, и у него есть оружие…

— На сколько дней ты уезжаешь?

— Не знаю. Когда, куда, с кем — ничего не знаю. Мне хочется, чтобы туда поехала одна художница-график, сделала портреты бойцов. Говорят, боевой дух в войсках — великолепный.

— Я бы с удовольствием поехал с тобой. Гавана меня размагничивает.

— Ты всерьез? — Энрике удивленно поднял густые брови. — Если хочешь, я позвоню в Генштаб. Там сейчас работает один паренек, мой хороший знакомый. Думаю, они не станут возражать против твоей кандидатуры.

— Нет, поезжай сам… Я совсем разучился снимать людей, ты же знаешь. Поеду и только буду путаться у всех под ногами.

— Путаться под ногами? Это почему?

— Не стоит. Ты лучше мне расскажешь, когда вернешься. Буду уж добивать свои решетки.

Официант принес сок и бутерброд. У Альваро першило в горле от сухости, во рту неприятно отдавало вчерашним белым ромом. Он опорожнил стакан одним глотком.

— Странный ты все-таки человек, — заговорил Энрике. — Порой у меня такое впечатление, будто тебе доставляет удовольствие отравлять себе жизнь. Я понимаю, балконы и решетки могут осточертеть. Ну и пошли их к черту.

— Я и сам уже об этом подумываю.

— Ты снимаешь лучше всех, а стараешься себя убедить, будто у тебя ничего не выходит. Если бы все были так самокритичны, никто бы не решился даже подойти к камере.

— Так что же мне делать? Сменить профессию?

— Не в том суть, Альваро. В Париже ты еще хоть как-то боролся со своей неврастенией. А теперь ты во всем видишь одну лишь мрачную сторону. Я уверен, проведи ты сейчас месяц на строительстве укреплений, тебе бы это пошло на пользу.

— Поездки ничего не меняют, — возразил Альваро.

Они уже не раз дискутировали на эту тему и никогда не могли прийти к согласию. Энрике попросил у него ключи от машины — она нужна была ему до вечера; Альваро, сославшись на срочное деловое свидание, оборвал бесплодный спор и отправился в лабораторию проявлять пленку.

Едва он вышел из дверей «Свободной Гаваны», хаотический ритм города подхватил его и понес, словно вихрь. Автобусы подходили к остановкам переполненные, на тротуарах выстраивались длинные хвосты очередей. Проехало несколько грузовиков, кое-как замаскированных поблекшими, жухлыми ветками. В кузовах добровольцы пели песни. Они приветственно махали руками и посылали женщинам воздушные поцелуи. На борту последней машины было выведено: «НЕ ПЛАЧЬ, МЫ ВЕРНЕМСЯ». На углу Двадцать пятой улицы, прижимая к груди автомат, патрулировал в форме дружинника знакомый лифтер из отеля. По мостовой, печатая шаг, шла колонна таких же дружинников, как и он. Уличное движение на несколько минут приостановилось. Еще дальше, на опустелой стоянке машин, девочки-пионерки проводили военные занятия. Прошли две коротконогие мулатки, волоча чуть ли не по земле зады, обтянутые пестрыми узкими юбками. Где-то надрывался динамик, повторяя «Пять пунктов» программы Фиделя.

Навстречу ехало свободное такси. Альваро назвал адрес фотолаборатории. Едва они тронулись, шофер начал ругать новую власть и заявил, что, если в ближайшее время «все не станет на свои места», он эмигрирует. Братья из Нью-Йорка пишут ему, чтобы он бросил все и приезжал к ним, они каждый день едят свинину, халву, пастилу.

— Старший брат за полгода прибавил в весе восемнадцать фунтов, Там люди живут, как мы здесь до революции.

— А вы до революции кем работали? Шофером?

— Нет. — Таксист замялся. — Я был служащим, — выдавил он после минутного колебания. И снова на чем свет стоит принялся поносить коммунизм. За этим занятием и оставил его Альваро, выйдя из машины.

Он поднялся в лабораторию и часа два проявлял снимки, которые сделал во время поездки по провинциям, в Сьенфуэгосе, Тринидаде и Санкти-Спиритусе. Он разводил в ванночке проявитель «илфорд», промывал кассеты в раковине, приготовлял раствор закрепителя, погружал в него кассеты, снова промывал и развешивал в сушилке для негативов. Кондиционированный воздух и темнота обострили его обычную боязнь закрытых помещений. Ожидая, когда негативы просохнут и можно будет приступить к работе с фотоувеличителем, он раскрыл окно и вдохнул вольный воздух улицы.

Здесь тоже, где-то рядом, мощный голос громкоговорителя, установленного на машине, передавал «Пять пунктов». Когда чтение кончилось, зазвучали первые такты «Интернационала» в исполнении женского хора с оркестром; машина двинулась дальше и быстро исчезла из глаз, музыка постепенно затихла. Он снова прикрыл окно, уселся в продавленное, с вылезшими пружинами кресло и попытался написать письмо Долорес. Из-под пера как бы сам собой хлынул на бумагу поток обвинений и упреков. Дописав страницу до конца, он перечитал ее и в ярости на себя изорвал и выбросил. А вскоре раздался звонок, он вздрогнул от неожиданности и пошел открывать. Это была Сара.