Догадывался ли ты, в каком безвыходном, отчаянном положении она тогда находилась? Нет, конечно. Ты уже сознавал, что она тебе нравится, что вы стоите на пороге любви, и волнение, которое ты испытывал в преддверии счастья, заслоняло от тебя все остальное. Долорес тоже, казалось, ничего не замечала вокруг, и следить за ней, не привлекая к себе ее внимания, для тебя, опытного в подобного рода охоте, не составляло труда. Однажды ты увидел, что она разговаривает на улице с каким-то неизвестным тебя человеком. Тебя это больно кольнуло. «Неужели ревную?» Абсурд, ты ведь до этой минуты не сделал ни малейшей попытки к сближению: случайно столкнувшись с нею на лестнице, ты поспешил пройти мимо. Когда они распрощались и Долорес дальше пошла одна, волна неведомого счастья прихлынула к твоему сердцу, и, не зная, вмешательству каких высших сил обязан ты своим чудесным избавлением, ты возблагодарил господа бога.
А несколькими днями позже мадам де Эредиа, разнося утром почту, постучала костяшками пальцев в дверь Долорес:
— Rien encore pour vous, ma petite. Est-ce que vous comptez vraiment sur votre mandat?
— Oui, Madame.
— Ça fait déjà deux mois que vous me faites attendre. Je ne peux pas vous garder la chambre indéfiniment.
— J’attends une réponse pour aujourd’hui.
— Vous êtes sûre?
— Je l’espère.
— Bon. Nous en reparlerons demain?[126]
Вы шли по Латинскому кварталу — она впереди, ты в некотором отдалении, сзади; она направлялась на улицу Суфло — там помещался центр помощи нуждающимся студентам. На бульваре Сен-Мишель Долорес купила в киоске газету и стала читать объявления, она вся ушла в это занятие, и что-то напряженное, отчаянное появилось в ее лице. Раза три-четыре она доставала из кармана курточки карандаш и делала быстрые пометки. Наверное, подчеркивала адреса. Она исчезла в парадной какого-то дома, а ты сидел и ждал за чашкой чая в соседнем кафе. Через несколько минут она появилась снова, пересекла бульвар и вошла в Люксембургский сад. Декабрь оголил ветви деревьев, дети бегали по дорожкам, укутанные, похожие на самодвижущиеся пакеты. Белый диск солнца светил без тепла и блеска. Она опустилась на скамью лицом к цветочным клумбам и бросила газету в урну. Невидящий взгляд ее был устремлен в тоскливую опустелость зимнего сада. Внезапно она закрыла лицо руками и расплакалась.
В смятении ты поспешил прочь. Тебя мучило запоздалое чувство раскаяния, ты понял, что не смеешь оставить ее в беде, что должен взять на себя заботу о ней, — ведь это был подарок, упоительный, нежданный дар, сама судьба преподносила тебе эту любовь.
Ты явился в пансион вовремя: мадам де Эредиа только что закончила свой трудоемкий утренний туалет.
— Excusez-moi, Madame, avez-vous parlé avec Dolores?
— Oui, mon petit. Je lui ai dit ce matin que je ne peux plus lui garder la chambre. Elle est gentille sans doute mais qu’est-ce je peux faire d’autre? Le Centre d’Accueil m’envoye tous les jours de nouveaux élèves. Je doit respecter mes engagements.
— Combien vous doit-elle?
— Deux mois de chambre plus des leçons.
— Quatre vingt mille?
— Exactement.
— Je viens de la rencontrer en face de PTT et elle m’ a prié de vous remettre cette somme. — Ты протянул ей пачку ассигнаций, и мадам де Эредиа уставилась на тебя недоверчивым взглядом. — Vous pouvez compter[127].
— Elle a reçu le mandat?
— Il était retenu depuis longtemps à la Poste.
— Pauvre petite. Où est-elle maintenant?
— Elle est partie faire de courses.
— Je vais prévenir tout de suite le Centre d’ Accueil. Je leurs dirai que la chambre n’ est pas libre. A quelle heure doit-elle rentrer?
— Je ne sais pas.
— Je voudrais lui faire une surprise. Lui acheter un bouquet de fleurs.
— Vous êtes trop gentille, Madame[128].
Вот и все. Сила твоей любви, внезапно сбросившей все покровы, решила участь Долорес, решила за ее спиной мгновенно и бесповоротно. (Сама Долорес в это время еще сидела, наверно, в Люксембургском саду, ничего не подозревая о перемене в своей судьбе, и почти целый день отделял ее от жизни, предстоявшей ей впредь вместе с тобой, от любви, безмерности и глубины которой вы не могли познать еще годы и годы.)
Когда она вернулась, уроки у мадам Эредиа уже закончились и в гостиной никого не было. Ты лежал у себя в комнате на кровати, поверх старого сиреневого одеяла и курил. Ты вздрогнул, уловив в коридоре чуть слышный шорох ее шагов. Вот она прошла мимо твоей комнаты и повернула ключ у себя в двери. Потом раздался громкий голос мадам де Эредиа и последовало недоуменное безмолвие Долорес. Смешанное чувство счастья и тревоги охватило тебя. Ты раскрыл тетрадку с записями лекций и сделал вид, будто погружен в чтение. Гулкие удары твоего сердца сплетались с голосами обеих женщин. Это продолжалось несколько минут.
— Je n’ ai jamais mis en doute votre parole[129], — уверяла мадам де Эредиа.
Долорес молчала загадочно и многозначительно. Разговор кончился ровно в десять. А через минуту в твою дверь постучали.
— Entrez[130]. (А, может быть, ты это сказал по-испански?)
Дверь приотворилась, и ты увидел Долорес. Мгновение она стояла на пороге, бесстрастная, как бы заранее покорившаяся неизбежности, воплощенной для нее в тебе. Никогда не изгладятся из твоей памяти эти чужие глаза, это выражение затаенной ненависти. На ней были брюки из какой-то тонкой ткани и крупной вязки джемпер. Падающие на лоб коротко остриженные волосы придавали ей сходство с мальчишкой, и это ее красило.
— Мадам де Эредиа сказала мне, что вы… — Ее голос звучал непривычно жестко.
— Да.
— Почему вы это сделали?
— Не знаю, — пробормотал ты.
Она достала из кармана сигарету и резким движением поднесла к ней зажигалку. Ты поднялся с кровати и стоял рядом с ней, не смея на нее взглянуть.
— Мне говорили, что у тебя плохо с деньгами.
— Я вам очень обязана.
— Я не хотел, чтобы…
— Отвернитесь, пожалуйста, пока я буду раздеваться.
Ты повернулся к ней спиной, еще не сообразив толком, что она тебе сказала, и, оглушенный, тупо стал разглядывать зеленоватый, с бахромой, абажур лампы и тяжелые портьеры, закрывавшие окно. Из овала, обрамленного гирляндами и листьями клевера, улыбалась, заговорщически подняв пальчик, белокурая пастушка. Измятая, со сбитым одеялом постель бестактно приглашала отдаться любви. Ты вдруг почувствовал, что глаза твои стали влажны.
— Нет, — проговорил ты. — Нет, нет, нет.
Долорес уже успела стянуть джемпер. Блузка на ней была расстегнута, брюки сползали с бедер. Она застыла, глядя на тебя во все глаза. Ее руки, злым и все-таки женственным движением срывавшие одежду, замерли. Она словно вдруг потеряла внутреннюю точку опоры; решимость вызова сломалась.
— Нет. Ради бога.
Вы посмотрели друг другу в глаза — впервые.
Ожесточенное выражение исчезло с ее лица. Ее беззащитность и твоя незащищенность перед ней медленно растворялись в чувстве общности, слившись в одно долгое, нестерпимое арпеджио.
— Что с тобой?
— Не знаю.
— Прости меня, — сказала она.
Ее голос пресекся, так же как твой. Глаза, смотревшие прямо в твои, заблестели, потонув в пелене слез.
— Я думала, ты…
— Нет.
— Я не хотела тебя обидеть.
— Я знаю.
— Не смотри на меня так.
Ты закрыл глаза. И ее рука, уводя боль, искупляя, коснулась твоего лица.
— Дорогой. Дорогой мой.
Прозрачный, колдовской голос, прозвучавший так, должно быть, впервые — ради тебя.
Вы легли вместе в ту ночь, и ты не тронул ее. Вас соединили слезы; близость физическая пришла потом, несколько дней спустя, и брачная ночь ваша в старомодной комнате пансиона, скрепленная нежностью и солоноватым привкусом слез, властно перечеркнула все ваше прошлое, превратив тебя и ее как бы в два корабля, слепо пустившиеся в совместное плавание по неизведанным морям духовного бытия; странствование это, казалось тебе, будет длиться всю вашу жизнь, и его не остановят беспощадные, скупо отпущенные человеку годы, и ржа повседневности никогда не сможет (или это было только иллюзией?) разрушить до конца то прекрасное, неповторимое, что связало вас, ибо оно дается лишь однажды, — это сможет (ты знал) только смерть и приносимое ею неприметно наступающее забвение. Но когда не станет вас обоих (говорил ты себе), не все ли равно будет тогда, постигла вас катастрофа или нет?
