— Моя сестра была у его матери. Знаешь, что ей старуха сказала? — Артигас смотрел на него в упор. — Что во всем виноват ты.

— Я?

— Ты, любезный, ты. Такую закатила речугу, битых три часа разорялась. Дурные товарищи!.. Безбожные книжки!.. Сестра от нее еле ноги унесла.

Они облокотились на стойку бара, и Пако заказал три кофе.

— Пишущую машинку выкупил?

— Выкупил.

— Надо поскорей размножить. Если еще кто подпишет, впечатаем потом.

— В час у меня встреча с Гаспарини.

— Я перешлю текст Альваро, чтобы передал во французские газеты.

— Альварито… — произнес Антонио. — Хотел бы я знать, где его черти носят… Перемахнул через границу — и все, как в воду канул.

— Слишком много ты от него хочешь. Я думаю, он про отца родного забыл, не то что про нас с тобой. Один с нашего факультета заходил к нему в Париже, говорит: пьет без просыпу.

— Ему теперь все до лампочки, мы и наши дела, — заметил Пако. — Испохабился в своем Париже.

— Бросьте, ребята, чего вы на него взъелись… Сами же не видали?

— Не верится? — спросил Артигас. — Люди зря болтать не станут. Ты у Пако спроси, он подтвердит, он слышал, когда тот рассказывал.

— Ладно вам… Зачем мы сюда пришли? Встретиться с кем надо или Альваро косточки перемывать?

— И то верно, — согласился Артигас. — Закругляйтесь, ребята, опоздаем.

Пако заплатил за кофе и, выйдя на улицу, показал пальцем на деревянную скамью.

— Я буду ждать тут.

— Ты что?

— А то, что втроем — это уже целая делегация.

— Ну, конечно, ты, как всегда, в кусты, — сказал Артигас.

— Оставайся ты, если хочешь. С Антонио пойду я.

— Нет. Пойдем мы с Артигасом. А ты подожди здесь.

Пако следил за ними, пока они не скрылись в парадном. По бульвару мирно шли люди. На перекрестке, где переход, стоял на тумбе полицейский-регулировщик и с театральной аффектацией величественными мановениями рук дирижировал отнюдь не бойким в этой части города уличным движением. Толкая перед собой коляску с младенцем, проплыла кормилица. Две дамы, в мантильях и с молитвенниками в руках, шушукались о чем-то, возвращаясь из церкви. Прошел, опираясь на трость с серебряным набалдашником, тщательно одетый пожилой господин. Судя по всему, люди были довольны жизнью, от них веяло спокойной уверенностью, словно некая каменная стена ограждала их от любых неприятных неожиданностей, и тот мир, в котором они обитают, был изначален, вечен, и конца ему не будет, ибо он неустанно повторяет себя и тем самым увековечивает. Пако в нерешительности постоял перед скамейкой, потом опустился на нее, вытащил пачку «Румбо» и закурил. Щупленький человечек в потертом габардиновом плаще, сидевший рядом, читал себе под нос газетные заголовки. «В Сан-Себастьян-де-лос-Рейес Маноло Куэвас и Карлос Риберо стяжали право на уши»[80]. Пако представил себе, какую рожу скорчит Тускетс, когда узнает о цели их визита, на лице его появится сокрушенное выражение, а глаза забегают от страха: «Поверьте мне, в условиях Испании тщетно и пытаться…» По тротуару напротив типичная «средняя» горожанка вела за руку светловолосого мальчика, нарядного, как картинка из модного журнала. Пропуская два вынырнувших слева такси, регулировщик остановил машины, спускавшиеся с площади Каталонии. Человек в потертом плаще не мог оторваться от своей газеты. «В Сан-Себастьян-де-лас-Куэвас Маноло Рейес и Карлос Риберо стяжали право на уши». Прошла влюбленная парочка, мальчишка протащил ящик с бутылками, проплыла еще одна женщина в костюме кормилицы, толкая перед собой колясочку. «Средняя» горожанка исчезла вместе с мальчиком в дверях галантерейной лавки. Полицейский продолжал регулировать движение жестами заводной куклы. «В Уши-де-лас-Куэвас Маноло Риберо и Карлос Рейес стяжали право на Сан-Себастьяна». Откинувшись в кресле и потягивая вино из кубка в стиле Карла V, адвокат скорбел о горестной участи своих соотечественников: «…все это бесполезно, друзья мои… Бедная Испания!» Двое вооруженных полицейских, стоявших на посту у дверей банка — «Оборотный капитал 2000000000 песет», — подошли к газетному киоску поболтать с продавщицей. «В Маноло-де-лос-Карлос Сан-Себастьян Уши и Рейес Куэвас стяжали право на Риберо». Сигарета показалась ему противной, он бросил ее и закурил другую. Мимо все шли и шли барселонцы, видимо, очень довольные прогулкой и счастливые сознанием, что сегодняшний день точь-в-точь такой же, как и все остальные, что он не чреват опасностями перемен или нежелательных потрясений. А насчет застенков жандармерии, так мало ли какие дурацкие недоразумения случаются на белом свете: даже при самой отличной настройке возможно появление помех и шумов, способных на какой-то миг нарушить идеальное звучание даже самого лучшего радиоприемника. «В Куэвас-де-Сан-Маноло Себастьян Карлос и Уши Риберо стяжали право на Рейеса». Обе кормилицы, стоя у своих колясочек, вели оживленную беседу. «Средняя» испанка вышла из лавки, держа за руку своего нарядного мальчика, и остановилась у газетного киоска. А в доме напротив, на одном из этажей, бывший глава Каталонской автономной республики извергал потоки слов: «Каждый народ имеет то правительство, которого он заслуживает…» Нынешний порядок вещей никогда уже не изменится, твердая рука предусмотрительнейшего из кормчих ведет корабль надежным путем, так что судно никогда, никогда не наскочит на непредвиденный риф. Кормилицы, дети, влюбленные, «средние» горожанки могут спать спокойно, могут даже спать на ходу, могут видеть сны на ходу, могут жить во сне и спать в жизни, могут в спячке провести всю свою жизнь, — счастливые винтики безупречно работающей машины, бессмертные в силу бессмертия механизма, следящего за стереотипностью и точной симметрией каждого их движения. «В Сан-Риберо-де-лос-Себастьян Уши Рейес и Риберо Маноло стяжали право на Карлоса». Человечек перехватил его косой взгляд и желчно сложил газету.

Почти в ту же секунду из парадного вышли Антонио и Артигас. Они о чем-то возбужденно спорили. Заметив издали Пако, Антонио остановился и стукнул кулаком по ладони.

— Ну и сволочь, ох и сволочь!

— Что такое? — спросил Пако. — Подписал?

— Потаскухин сын! — Антонио вскинул дымящиеся яростью глаза на балконы адвокатской квартиры и зло сплюнул. — Не захотел, паразит!

Кафе мадам Берже представляло собой четырехугольный зал площадью около восьмидесяти квадратных метров. Тут было девять столов и три десятка стульев, — правда, число стульев иногда доходило до тридцати пяти. Вдоль стен стояли две длинные скамейки. Освещалось кафе лампами дневного света, на стенах висели зеркала, керамические кувшинчики для цветов, прейскуранты, реклама всевозможных вин и непременный текст закона «О мерах против лиц, появляющихся в общественных местах в нетрезвом виде».

Хотя контингент посетителей с течением времени претерпевал некоторые изменения, все же человек, вернувшийся в Париж после нескольких лет отсутствия, мог быть уверен, что, завернув к мадам Берже, встретит в ее заведении немало знакомых лиц. Представители различных археологических пластов по-прежнему неутомимо выступали с нескончаемыми монологами об Испании и об испанском народе, не слушая чужих монологов, — со стороны это походило на радиомешанину в эфире, когда на одной волне звучат обрывки передач разных станций.

Репертуар забавных случаев и трагических историй был все тот же, и посетителя, давно не заглядывавшего к мадам Берже, охватывало странное ощущение, точно время остановилось.

Но даже и в те вечера, когда Альваро не бывал в кафе, — а это случалось, если им овладевал очередной приступ безволия и он валялся на диване, дожидаясь возвращения Долорес и тупо глядя на старые, подпертые контрфорсами дома улицы Вьей-дю-Тампль, — даже за глаза Альваро мог свободно и точно воссоздать разговоры завсегдатаев, словно бы слышал их собственными ушами.

— Декларация Бестейро застала меня на фронте под Альбасете. Деревню окружили марроканцы, и я спрятался у приятеля — его сестра была фалангистка…