Когда наступил вечер, восемь пар жандармов с винтовками за плечами вступили в Ла-Умбрию. В сосновом лесу царила плотная тишина, которую только подчеркивал контрапунктом топот сапог по каменистой тропинке. Предупрежденные семьями, большинство мужчин скрылись в лесу. Колонна жандармов шла осторожно, опасаясь засады. Блестящие треуголки выделялись в зарослях. Выйдя на поляну, жандармы предусмотрительно рассыпались цепью, и капрал опасливо осмотрел желтеющие сосновые пни, расчищенную и возделанную площадку земли, курившиеся угольные печи, поленницы и вязанки дров, готовые к перевозке. Шестеро лесорубов остались как были на своих местах, невозмутимые, словно не заметили неожиданного вторжения.

— Кто здесь командует?

Наступила пауза. Люди продолжали свое дело — они и бровью не повели. Капрал сделал несколько шагов вперед и остановился перед самым крепким из лесорубов.

— Я спросил, кто здесь командует?

— Я слышал.

— Почему же ты не отвечаешь?

— Никто нами не командует.

— Никто?

— Никто.

— Ничего. Ты ответишь мне за всех.

— У нас что тот, что другой — все равны, — ответил человек. — Мы тут все одинаковые.

— Кто вам разрешил жечь уголь?

— Леса принадлежат общине.

— Это мы еще посмотрим. — Капрал обвел взглядом печи, вязанки дров, только что засеянную землю. — Вы говорили с хозяином?

— Мы предупредили людей из правления.

— Правление тут ни при чем. Я спрашиваю, есть ли у тебя разрешение дона Эдмундо?

— Нету.

— Так вот, катитесь отсюда, да поживее.

— Я уже сказал вам, что лес — общинный. И если у вас нет письменного приказа от алькальда…

— Заткнись и подчиняйся.

— Сперва покажите мне приказ.

— Приказ? — Взмах жандармского кулака. Человек выдержал удар, не моргнув. — Вот тебе приказ.

— Ни я, ни мои товарищи не двинемся с места.

— Не уйдете по-хорошему — выставим силой.

Часом позже в деревне очевидцы рассказывали о расправе. Жандармы с руганью набросились на лесорубов. Посыпались пинки, удары прикладом. Люди падали. Это еще больше распалило карателей. Они в бешенстве гасили печи, топтали посевы.

Шестерых арестованных провели по улицам деревни со связанными руками к зданию полицейской казармы. Жандармы, сняв плащи и треуголки, сели ужинать при свете коптилок. Под покровом темноты жители деревни бродили вокруг казармы. Женщины, пришедшие узнать о своих мужьях, громко переругивались с жандармами. Возбуждение возросло, когда разнесся слух, что арестованных избивают. Люди группами подходили к дверям казармы и возбужденно пререкались с часовыми. Так продолжалось довольно долго. Наконец дверь распахнулась, и из помещения высыпали жандармы с карабинами — толпа отступила. Потом, повинуясь приказу начальника, усмирители вернулись обратно в казарму. Как позднее рассказывал один жандарм, кто-то из вожаков подстрекал толпу на самосуд.

Жители Ла-Грайи отправили ходоков к йестенскому алькальду, к председателю и членам правления, к жителям соседних селений. Все провели эту ночь под открытым небом, при мертвенном свете луны, карауля малейшее движение жандармов, засевших в казарме. По горным дорогам и тропам, ориентируясь по звездам, на помощь товарищам стекались плотогоны, крестьяне, угольщики, дровосеки. Поднялась вся округа.

Резкий крик петуха на несколько минут опередил зарю. И почти тут же начал заниматься день.

Фиолетово-желто-красная, как цвета республиканского знамени, поднималась заря. Была пятница, 29 мая.

Драматическое действо вот-вот должно было начаться. Ты отчетливо представляешь суровую обстановку горной местности Йесте: двадцать два жандарма, отряженных в деревню Ла-Грайя, угольщики, арестованные за порубку леса, молчаливая толпа людей, собравшихся со всей округи, чтобы выразить свою солидарность с арестованными, и в роли посредника, приводящего в движение нити сюжета, — ты, Альваро Мендиола, проживающий за границей, тридцати двух лет от роду, женатый, человек без определенной профессии — ибо это не служба и не профессия, а лишь мука и наказание жить, смотреть, замечать и фотографировать то, что происходит у тебя на родине; словно зачарованный, ты вызываешь в памяти то далекое и невозвратимое прошлое, и оно снова развертывается перед тобою, и ты думаешь в тысячный раз: если бы можно было вернуться вспять, если бы все тогда вышло иначе, если бы чудом можно было изменить развязку… Ты наяву грезишь об Испании настоящей, о том, чтобы твои сограждане вернули утраченное человеческое достоинство, о том, чтоб наперекор ненасытным врагам твоего народа, врагам жизни, люди обрели человеческое существование… Опьянев, ты чувствуешь себя оратором и с обшарпанного помоста держишь перед ними речь, ничтожно красноречивую речь шарлатана и трибуна: «Вы искони ждете вашего часа. Так пользуйтесь случаем, поднимайтесь. Не упускайте возможности. Смерть не страшна. Мгновения, короткие мгновения свободы стоят — теперь мы знаем это — всей вечности веков».

Когда колонна вышла из казармы, было восемь часов утра. Лесорубы шли, связанные друг с другом одной веревкой, а жандармы, в треуголках и плащах, выступали с карабинами наперевес. Жители медлили, выжидая, и когда цепочка арестованных протянулась по лесному шоссе, вдоль реки, в сторону йестенской тюрьмы, они на почтительном расстоянии двинулись следом. В руках у людей топоры, палки, багры. Местность там пересеченная и безлюдная, и кто-то сказал, будто жандармы хотят перебить арестованных якобы при попытке к бегству.

Оба шествия движутся, разделенные расстоянием метров в пятьдесят. В полном молчании. Солнце уже венчает гребни гор, из кустов вспархивают перепуганные куропатки. На поворотах дороги появляются группки крестьян. Ни слова не говоря, они оглядывают цепь арестованных и пристраиваются к колонне местных жителей. Вот их десять, двадцать, сорок, сто. Они идут из соседних деревень по тропинкам и напрямик, с орудиями труда за поясом. Сбегаются женщины, озлобленные, озабоченные. Юноша-пастух стреляет из пращи в жандарма, идущего во главе колонны; камень пролетел мимо, лишь чуть задев солдата, и парень мгновенно скрывается в чаще.

На поляне к колонне подходят четверо из правления, собираясь вступить в переговоры с жандармами. Девять часов утра, и арестованные находятся еще в четырех километрах от Йесте. Односельчане подходят ближе, чтобы послушать, о чем они будут говорить, и, заметив это, жандармы спускают предохранители на винтовках. Их осыпают оскорблениями. Те, из правления, вмешиваются, уговаривая сограждан успокоиться. Лицо сержанта под черной блестящей треуголкой покрывается потом.

— Еще шаг — буду стрелять, — говорит он.

— Вы слышали? — обращаются к толпе члены правления.

Крестьяне немного отступают, но не расходятся. Новые группы спускаются по склону, останавливаются на краю дороги, вливаются в толпу. Члены правления просят отпустить арестованных на поруки. Сержант не отпускает. Клетчатым платком он вытирает струящийся по лицу пот. Крестьяне угрожающе потрясают своими грубыми орудиями. Еще остается добрый час пути, а осаждающих — сразу видно — больше четырех сотен.

Шествие постепенно втягивает в себя пасечников из Боче, лесорубов из Хартоса, угольщиков из Ралы. Цепь арестантов сходит с лесного Сегурского шоссе и медленно поднимается по крутой проселочной дороге. С каждым шагом появляются все новые и новые люди, они точно вырастают из-под земли. Солнце начинает припекать; стража и арестованные задыхаются. Те, из правления, послали в городок одного из своих и объявили, что председатель и алькальд встретятся для переговоров с жандармским лейтенантом. Крестьяне, видимо, относятся к этому скептически и, воодушевленные тем, что прибывают все новые подкрепления, сокращают еще немного расстояние между колоннами.

Было десять утра, когда они различили вдали первые дома Йесте, жавшиеся к подножью замка, точно перепуганное стадо к пастуху. Лес поредел, а внизу, под шоссе, он переходит в оливковую рощу с посевами ячменя между деревьями. За поворотом, вооруженные орудиями труда, поджидают еще три сотни человек из окрестных деревень. Сержант молча смотрит на все густеющий легион, который двигается за ними, и на плотную массу людей у поворота дороги. Автоматически он отстегивает ремешок треуголки и отирает ладонью пот. Крики, оскорбления несутся со всех сторон. Жители Йесте телами загораживают ему путь.