Однако рассказывать ему совсем не хотелось, он предпочитал рассматривать Фелипе, который, побледнев, напряженно глядел в сторону иллюминатора. На миг воцарилось молчание, которое показалось Раулю долгим и полным, а Фелипе — водоворотом красных и синих точек, танцующих перед era глазами.
— Возьми этот крем, — сказал наконец Рауль, вложив ему в руку тюбик. — У тебя, наверно, вся спина обгорела.
Фелипе машинально расстегнул рубашку и оглядел себя. Тошнота проходила, и вместо нее росло злорадное желание промолчать, ничего не сказать о Бобе, о встрече с ним и стакане рома. Ему, только ему принадлежала заслуга в… Фелипе показалось, что губы Рауля чуть дрогнули, и он с удивлением посмотрел на него. Рауль, улыбнувшись, выпрямился.
— Думаю, после этого ты будешь спать спокойно. А теперь бери то, что я обещал. Я всегда выполняю обещанное.
Фелипе взял трубку дрожащими руками. Никогда еще он не видел такой красивой трубки. Рауль, стоя к нему спиной, доставал что-то из кармана пиджака, висевшего в шкафу.
— Английский табак, — сказал он, протягивая ярко раскрашенную коробку. — Не знаю, найдется ли у меня еще одна прочищалка, но можешь взять мою, когда тебе понадобится. Ну, нравится?
— Да, конечно, — сказал Фелипе, восхищенно разглядывая подарок. — Но вы не должны были бы дарить мне такую трубку, слишком она хорошая.
— Именно поэтому я и дарю, — сказал Рауль. — И чтобы ты скорей простил меня.
— Вас…
— Видишь ли, я и сам не знаю, почему так поступил. Мне показалось, что ты еще слишком молод, чтобы участвовать в таком деле. А потом я подумал и пожалел. Ты уж извини меня, Фелипе, и давай будем друзьями.
Тошнота снова медленно подкатывала к горлу, холодный пот выступил на лбу. Фелипе спрятал трубку и табак в карман и, покачнувшись, с усилием выпрямился. Рауль поддержал его.
— Мне… мне надо бы на минутку в туалет… — пробормотал Фелипе.
— Да, конечно, — ответил Рауль, поспешно открывая дверь. Затворив дверь, он сделал несколько шагов по каюте. Послышалось журчание воды в умывальнике. Рауль приблизился к двери в ванную и взялся за ручку. «Бедняжка, чего доброго, ударится головой», — подумал он, но понял, что лжет самому себе, и прикусил губу. Если он откроет дверь и увидит его… Нет, — Фелипе никогда не простит ему такого унижения, разве только… «Нет, еще рано, еще рано», его, наверное, тошнит, пусть лучше остается один, только бы не потерял сознания и не ударился. Ничего он не ударится, глупо лгать самому себе, искать предлога. «А трубка ему очень понравилась, — подумал он, снова принимаясь кружить по каюте. — Но теперь ему станет стыдно, что пришлось идти в мой туалет… И от жгучего стыда он меня всего исцарапает, разве только трубка, только трубка…»
Буэнос-Айрес был обозначен красной точкой, от которой почти параллельно линии побережья тянулась широкая голубая полоса. Входя в столовую, пассажиры могли оценить четкость географической карты, украшенной эмблемой «Маджента стар», где отмечался путь, пройденный «Малькольмом» за день. Улыбаясь со сдержанной гордостью, бармен признался, что нанесение маршрута парохода на карту входит в его обязанности.
— А кто вам сообщает данные? — спросил дон Гало.
— Мне их дает старший офицер, — объяснил бармен. — В молодости я был чертежником и в свободные минуты люблю поработать циркулем и угольником.
Дон Гало сделал знак шоферу, чтобы тот увез кресло-каталку, и исподлобья оглядел бармена.
— А как обстоят дела с тифом? — спросил он в упор.
Бармен заморгал. Но тут появилась безупречная фигура метрдотеля. И сладенькая улыбочка обласкала по очереди всех пассажиров.
— По-видимому, все идет хорошо, сеньор Порриньо, — сказал метрдотель. — По крайней мере я не получал никаких тревожных известии. Ступай в бар, — сказал он своему подчиненному, заметив его желание поторчать в столовой. — Посмотрим, сеньор Порриньо, как вам понравится для начала potage champenois [93]. Он очень вкусный.
Сеньор Трехо с супругой уселись вместе с Бебой, вырядившейся в платье, недостаточно открытое, на ее взгляд. Вошедший следом за ними Рауль подсел к Пауле и Лопесу, которые при его приближении одновременно подняли головы и улыбнулись с отсутствующим видом. Семейство Трехо, пренебрегая изучением меню, принялось обсуждать новость о внезапном недомогании Фелипе. Сеньора Трехо была очень благодарна сеньору Косте, который любезно помог Фелипе, проводил его до каюты и вдобавок послал Бебу предупредить родителей. Фелипе сразу же заснул, но сеньору Трехо не переставала волновать причина этой неожиданной болезни.
— Просто перегрелся на солнце, дорогая, — уверял сеньор Трехо. — Весь день проторчал на палубе и теперь похож на вареного рака. Ты не видела, но когда я снимал с него рубаху… Счастье еще, что у этого молодого человека оказался крем, по-видимому очень хороший.
— Ты забыл, что от него ужасно разило виски, — заметила Беба, читая меню. — Этот мальчишка делает все, что ему вздумается.
— Виски? Не может быть, — сказал сеньор Трехо. — Наверное, выпил где-нибудь пивка, и все.
— Тебе надо будет обязательно поговорить с буфетчиком, — сказала сеньора Трехо. — Пусть ему не подают ничего, кроме лимонада и воды. Он еще слишком мал, чтобы распоряжаться собою.
— Если вы думаете, что вам удастся его приструнить, то глубоко ошибаетесь, — сказала Беба. — Слишком поздно. Со мной одни строгости, а ему…
— Прекрати, пожалуйста.
— Ну? Что я говорила? Прими я дорогой подарок от какого-нибудь пассажира, что бы вы сказали? Учинили бы дикий скандал. А вот он может преспокойно делать все, что ему заблагорассудится! Надоело! И почему я не родилась мужчиной…
— Подарки? — изумился сеньор Трехо. — Какие еще подарки?
— Никакие, — отрезала Беба.
— Нет, говори, дочка, говори. Раз начала, говори. В самом деле, Освальдо, я хотела поговорить с тобой о Фелипе. Эта девица, ну эта… в бикини, ты знаешь.
— В бикини? — сказал сеньор Трехо. — А-а, эта рыженькая девушка.
— Да, эта самая девушка весь день строила глазки нашему малышу, и если ты не заметил, то я мать, у меня на такие вещи чутье, сердце подсказывает. Ты не встревай, Беба, ты еще маленькая и не понимаешь, о чем мы толкуем. Ох эти дети, одно мученье.
— Строила глазки Фелипе? — сказала Беба. — Да не смеши меня, мама. Неужели ты думаешь, что такая женщина станет терять время на этого сопляка? («Вот если бы он меня слышал, — подумала Беба, — позеленел бы от злости».)
— Да, а какой такой подарок? — внезапно заинтересовавшись, спросил сеньор Трехо.
— Трубка, коробка табака и что-то еще, — сказала Беба с безразличным видом. — Наверняка стоит уйму денег.
Супруги Трехо понимающе переглянулись, и сеньор Трехо посмотрел в сторону второго столика. Беба исподтишка наблюдала за ними.
— Этот сеньор в самом деле очень любезен, — сказала сеньора Трехо. — Ты должен поблагодарить его, Освальдо, и сказать, чтобы он не баловал нашего малыша. Он принял такое живое участие, заметив, что бедняжке неможется.
Сеньор Трехо ничего не сказал, но подумал о материнском чутье. Возмущенная Беба считала, что Фелипе непременно должен вернуть подарок. Но тут подали langue jardinière [94].
Когда группа Пресутти полунахально, полуробко появилась в столовой, приветливо кивая сидящим за столиками, украдкой поглядывая в зеркало и оживленно переговариваясь громким шепотом (особенно донья Росита и донья Пепа), Пауле вдруг стало нестерпимо смешно, и она посмотрела на Рауля с выражением, которое напомнило ему о ночах, проведенных в фойе столичных театров или в загородных салонах, куда они забирались развлекаться самым непотребным образом за счет поэтесс и добропорядочных сеньоров. Он ожидал от Паулы меткого и колкого замечания, которыми ей так блестяще удавалось определить любую ситуацию. Но Паула ничего не сказала, почувствовав вдруг на себе пристальный взгляд Лопеса; у нее сразу пропало всякое желание каламбурить, хотя острота уже вертелась на языке. Во взгляде Лопеса не было ни печали, ни страстного чувства, скорее, спокойное любопытство, и Паула ощутила, как бы смотря на себя со стороны, что снова становится собой. Она подумала, что в конце концов остается Паулой — притчей во языцех, развратным и злым существом, но взгляд Лопеса словно придавал ей иную форму, лишенную сложности, где софизмы и фривольность были неуместны. Перейти от Лопеса к Раулю с его умным чувственным лицом было все равно, что вернуться из сегодня во вчера, от искушения быть откровенной к соблюдению заведомо ложных внешних приличий. Но если не исчезнет это подобие дружеского осуждения, которое она начинала замечать в глазах Лопеса (бедняга, он даже не подозревал, какую роль играет), путешествие может превратиться в жалкий и ничтожный кошмар. Ей нравился Лопес, нравилось, что его зовут Карлос, ей не было противно прикосновение его рук; правда, он не слишком интересовал ее, обычный портеньо, ничем не отличавшийся от ее многочисленных друзей, скорее воспитанный, чем образованный, скорее восторженный, чем влюбленный. В нем чувствовалась чистота, и это наводило на нее тоску. Эта чистота отнимала всякое желание злорадно поострить, разбирая в подробностях туалеты невесты Атилио Пресутти, и посмеяться над аляповатым пиджаком Пушка. Не то чтобы в его присутствии она не решалась делать язвительные замечания насчет остальных пассажиров, он сам с легкой усмешкой рассматривал пластмассовое ожерелье доньи Пепы и наблюдал за стараниями Атилио донести ложку до рта. Но в этом было что-то совсем другое, какая-то чистота помыслов. Шутки были просто шутками, а не ядовитым оружием. Да, будет невыносимо скучно, если только Рауль не бросится в контратаку и не восстановит равновесие. Паула превосходно знала, что Рауль быстро учует, чем запахло в воздухе, и, возможно, придет в ярость. Однажды он уже вызволял ее из-под весьма дурного влияния теософа, оказавшегося к тому же превосходным любовником. С дерзким бесстыдством Рауль помог ей за несколько месяцев разрушить хрупкое эзотерическое сооружение, по которому Паула, точно шаман, намеревалась забраться на небо. Бедняга Рауль начнет испытывать ревность, не имеющую ничего общего с обычной резкостью, это будет всего лишь обида человека, переставшего быть хозяином своего времени и ума, — человека, лишившегося возможности делить с ней каждый миг путешествия сообразно их общему изысканному вкусу. Даже если Рауль сам пустится в какую-нибудь авантюру, он все равно останется подле нее, требуя взаимности. Его ревность, скорее, будет напоминать разочарование и вскоре пройдет совсем, пока Паула не вернется снова (но будет ли на сей раз «снова») с повинной головой, тоскливо-печальным рассказом и доверит ему свое тягостное и безутешное настоящее, чтобы он опять приласкал это капризное и избалованное существо. Так было после ее возвращения от Рубио, после разрыва с Лучо Нейрой и многими другими.
