— Расщедрился. Наконец-то. И как только тебя не вспучило, от такой доброты! Как не разнесло? Не понимаю.

— Стеша! — сжал кулаки Цахилганов. — Остановись сейчас же! Ты невменяема. Люба, останови её! Она меня раздерёт в клочья… Это не дочь, а какая-то…

— брысь — говорю — брысь —

рысь, понимаешь!

Но дочь тут же заорала гораздо громче него, сняв с ноги тапок и размахивая им:

— Тебя, тебя как не разодрало всего от такой непомерной денежной траты? И как только не разорвало тебя!.. Ну, погоди же: ра-зо-рвёт!!! Так, что сам себя не соберёшь… За издевательство над всеми хорошими. И за пресмыкательство перед всеми нехорошими! Вот.

— Ой! Ой! Ой! — нарочно смеялся побледневший Цахилганов. — Я тушуюсь! Смят тапкомётными войсками. Сражён! И падаю замертво. И дрыгаю ногами в предсмертных корчах, порчах и параличе… А ну, марш в свою девичью светёлку! И чтобы носа оттуда при мне не высовывала!

Начётчица…

Цахилганов не спешил возвращаться из прошлого. Самохвалов же в это время что-то толковал ему, жизнерадостно шепелявя.

— …Да наказал бы ты своему шофёру, он бы на толкучку смотался! — советовал, советовал он. — И через два часа самых разных халатов у тебя в палате было бы больше, чем у турецкого паши. Если, конечно, на фирменные магазины тебе тратиться неохота… Что ж ты самых простых действий выполнить не можешь? Впрочем, Барыба предупреждал…

— О чём? — Цахилганов морщился, пытаясь понять, какой именно разговор они с Сашкой ведут.

— О чём, о чём. О том, что глючишь ты теперь по-чёрному. С ума зачем-то сошёл…

Но Цахилганов уже снова ничего не слышал, разглядывая, как зажёгшийся фонарь за окном раскачивается на ветру и водит пучком света по чёрному стеклу, будто оранжевой тряпкой.

Тот же свет странно блуждал над Любиным спокойным лицом, то оживляя его, то мертвя.

И — снова — мертвя — и — снова — оживляя.

— …Эй! Разрешите войти! Тук-тук! — Сашка жёстко колотил костяшками пальцев по цахилгановской спине: —…Второй раз спрашиваю: на ночь домой поедешь или тут останешься?

— Останусь. Лень тащиться.

— А знаешь, чем медсёстры у кастелянши занимаются? — Сашка, посмеиваясь, прислушивался к шуму за стеной. — Спиритизмом! Блюдце втихаря крутят… Я, конечно, готов поверить во всё. Даже в то, что им удаётся вызывать дух мёртвого Менделеева на самом деле. Но в то, что битый час Менделеев способен разговаривать с этими тремя набитыми дурами…

— не — поверю — ни — за — что.

Цахилганов тоже посмеялся немного,

забывая тут же причину смеха.

— А то пошли ко мне! Прямо сейчас и начнём, — предложил Сашка. — Я понимаю, у меня не ресторан, хоть и подвальчик. У Мишки здесь — чистилище. А у меня — преддверие ада! Но магнитная буря стихла ещё два часа назад. Только отдельные, слабые всплески действуют на сознанье. Так что, сейчас — не страшно: не обострятся в морге твои заморочки. К тому же, ты у меня там был уже пару раз, и ничего… Ах, люблю я свой подвал! И, представь себе, — за стерильность: у меня там всё очищено от глупых человеческих иллюзий. И даже от посещений главврача — он туда никогда не спускается. Боится, а вдруг там свет погаснет. Как бы не заорать со страха. Начальнику это не прилично… Айда, правда!

Сашка весело потирал руки, предвкушая нечто занятное, и в жёлтых неспокойных глазах его плясали мелкие смешливые искры.

В нерешительности Цахилганов оглянулся на Любовь: идти — не идти?

— …Дух Ста-а-алина, ты зде-е-есь? — доносилось меж тем из-за стенки заунывное и едва слышное завыванье, оно однако усиливалось: — Приди-и-и!.. К на-а-ам…

Приди, мы ждём тебя…

— Вот-вот Сталина пытать начнут, — Сашка припал к стене ухом. — Дождался возмездия Сосо: дух Сталина — в постсоветской реанимации!

От одного только вида наступившего обнищанья любой стальной исполин сокрушится — и рассыплется…

— Всё закономерно. Гигантские дробления и распады вызывают к жизни тиранов… — забормотал Цахилганов, впадая в рассужденья с самим собой. — То есть, сеятели невероятного разора готовят приход соответственного тирана,

— чем — больший — разнос — ими — устроен — тем — свирепей — тиран — грядёт —! —

а не будет сеятелей разора — не будет тиранов… Ведь так?

Невидимый Дула Патрикеич озадаченно крякнул где-то поблизости,

— носитель — татуированного — изображения — на — сердце — своём —

видно, было ему что сказать по этому поводу. Однако легкомысленное присутствие Сашки всё же сковывало старика. Но само пространство в палате было уже заметно раздражено. И Цахилганов покивал, понимая Патрикеича без слов.

— Предвижу, что ты скажешь. Всё так, старик, — то ли думал только, а то ли проговаривал Цахилганов. — Не будет своего тирана, чужой найдётся… Так ведь сами-то русские уж давно в тираны не годятся! То полунемцам эту миссию уступают, а то — грузину: чужим, чужим… Попробуй, возрази мне, вечный страж! Только чужой и придёт, на русскую, согбенную вечно, шею… Ну и как, есть нам смысл мечтать о своей сильной руке? Да нет, никакого.

— Эк тебя заносит!.. — поразился Сашка. — Бр-р… Как не от тебя слышу. Впрочем… Поколение, которое плыло в корабле и долбило в нём же пробоины, должно пострадать от кораблекрушения первым. Прежде всего хрустнули наши хребты и черепные коробки! Я — про распад Союза говорю, калека! Мы же сами и повредились от того… Тьфу ты,

— как — всё — же — заразен — чужой — бред — природа — бреда — пожалуй — инфекционна…

— А я что-то сказал сейчас невпопад? — не понял происходящего Цахилганов.

— Нет! — глумливо завращал желудёвыми глазами Сашка. — Ты пукнул.

— Серьёзно?

— Серьёзней некуда. Звук произвёл! Не один…

— …Ну, идёшь ты ко мне? В моё царство смерти? — поторопил Цахилганова Сашка.

— В покойницкую? Теперь?!. Не хочу, — помотал головой Цахилганов и развернулся на табурете лицом к Любе. — Дурак я, что ли? И без того тошно. Отвяжись.

— Да не угрызайся ты! — хлопнул его по плечу Сашка. — Всё в порядке — всё идёт своим чередом. Здоровый будет больным. От-ве-чаю!.. Живой будет покойным… Что ты выражаешь мне спиной всяческие укоризны, будто остаёшься на земле здоровым и живым навечно, в отличие от близких? Ничем и не перед кем ты не виноват, потому что тебя — успокойся! — ждёт то же самое! В точности!.. Ну, сам финал будет выглядеть немножко иначе. Прав Барыба: у каждого характера — своя судьба, а у каждой судьбы — свой диагноз, собственный. И прав также я: у каждого диагноза — своя судьба, ибо изначально здоровых людей не бывает. Но разве мы, такие разные, избежим одной и той же смерти? Нет, друг мой Цахилган. К счастью, нет.

Курносая — на — всех — одна — и — хороша — она — самая — совершенная — демократка — тем — что — никем — из — нас — не — побрезгует.

— …Дух Ста-а-алина, ты зде-е-есь? — снова донеслось из-за стенки в наступившей тишине. — Отзовись!

— Слушай, эти мистические курицы мне решительно надоели! Зазывалки тоталитаризма… Нещадно гоняет их Барыбин за такое сообщение с бесовством,

потому как с оздоровлением людей оно несовместимо, видите-ли,

а они опять за своё. Ох, не к добру эти вопли…

Сашка выхватил из-под медицинского стола пустую трёхлитровую банку, осмотрел её с подозрительностью, понюхал — и, приставив дном к стене, припал к стеклянному горлу.

— Я зде-е-есь… — гулко завибрировал его голос в прозрачном пространстве, сообщая жуткие, заунывные звуковые колебания стене. — Иду-у-у! Это ты, кацо, зовёшь меня-а? Пачему тонким голосом? Голосом кастрата… Мой преданный Серго, не вижу тебя. Одни какие-то старые бабы сидят… Где вы нашли таких страшных баб, друзья мои?! Ведьмы тут одни… Вылезай, Серго, хватит прятаться в своём гробу. Вместе мы поотрываем их глупые головы: в целях… перевоспитания!