Предопределённость отдельных человеческих судеб и есть один из методов её самолеченья…

— Так Мишка остепенился недавно! — словно бы очнулся сын. — Женился окончательно. На этой. На кляузнице,

— поплёлся — в — семейную — жизнь — как — телок — на — верёвке —

представляешь?.. Сошлись они! Характерами.

— Мне известно, как вы женитесь, — ответил отец.

И долго, бесконечно долго пожухлая осенняя степь убегала под колёса машины.

Они объёхали два километровых провала — грунт над бывшими, отработанными, ходами шахт просел, образуя обширные тарелки низин. И наконец Константин Константиныч, тревожно приглядываясь к дальним холмам, поросшим караганником, сбавил ход, а потом и вовсе выключил мотор.

— Смотри, — указал он. — Это Мёртвое поле… Вон там, в тридцать первом году, конвойные остановили этап раскулаченных. До этого гнали их несколько дней по мёрзлой степи, голодными, в буране, а тут — остановили. Да, тут… У тебя есть сигареты?

Сын нехотя достал серебряный антикварный портсигар,

— приобретённый — у — московских — меломанов — за — спичечную — коробку — анаши —

ожидая расследования, откуда вещица. На синем нежном бархате, под шёлковой резинкой, была заложена обойма тонких пахитосок. Каждая — толщиною со спичку. Он скручивал их сам, на занятной старинной машинке, из очень качественной папиросной бумаги,

— так — сигареты — получались — необычные — и — душистые — и — почти — не — вредные —

начинённые «Золотым руном».

Отец повертел протянутую пахитоску с недоуменьем, смял — и выбросил в окно машины.

— Ну, так вот, — заговорил он, сосредоточившись. — Тридцать первый год. Начало декабря… Кстати, знаешь, как грудных своих младенцев в ледяных вагонах для скота эти раскулаченные спецпереселенцы сберегали? Пелёнки мокрые на голое тело своё наматывали. Теплом родительским в этой стуже сушили.

Не столько сушили, сколько согревали…

Отец говорил глухо и уводил взгляд в сторону:

— Крестьянам из их отобранных домов разрешалось брать только то, что можно унести с собой… Пригнали, значит, их сюда, где и дров-то на тыщи вёрст нет, не то что брёвен: степь! Здесь — морозы, как в Сибири, но ещё и ветер несусветный… Мороз с ветром, и вся зима впереди, и ни колышка, ни крыши — ничего… Другие этапы — там и там — долбили ножами норы в мёрзлой земле, накрывали их своими зипунами вместо крыши. Зимовали в них семьями, как звери. Получались тут целые посёлки из нор… Утром парни, мужики, старики выползали из-под снега. Шли под конвоем рыть шахты… Вечером, в пургу, многие не находили своих ям, занесённых сугробами. Замерзали в лощинах, не добравшись до места. Потом, уже весной, они всплывали в низинах, по талой воде. Вздутые… Учёных к нам стали пригонять позже. М-да, я отвлёкся… Дай-ка мне всё же пару-тройку твоих самокруток. А в этом этапе… Почти все перемёрли. Сразу! За одну неделю.

Полегли. Здесь. Здесь!..

Отец принялся вертеть одну большую «козью ножку», оторвав клочок валявшейся в машине газеты, сноровисто приминая пальцем табак и поглядывая в степь. И у него это как-то враз получилось.

— Тут вокруг всё кулацкие номерные посёлки. Они теперь — отделения совхозов, но их так и зовут по номерам. Вон там — семнадцатый. Там — девятнадцатый… А тот, за холмами, — Литвиновский. Везде в них люди живут, малочисленные потомки тех, пригнанных… Здесь же, на этом месте, смотри: нет никакого посёлка-совхоза! Вовсе — нет. Одна пустая степь осталась.

Эх, отец, отец, разговорившийся непривычно! Стекло бы, что ли, хоть опустил? Ветер-то холодный со степи. Задувает всё-таки…

Константин Константиныч всё молчал, чего-то выжидая. И вдруг сорвался:

— Почему!? Почему не спрашиваешь, отчего посёлок Литвиновский, один, называют не по номеру?!! — В ожесточении он выругался грязно и длинно. — Что, совсем не любопытно?.. Все отделения называются по номерам, а этот — по фамилии начальника охраны!

Младший Цахилганов опешил.

— Ну. Почему? — струхнув, спросил он недовольно. — Откуда мне было знать, что — по имени?..

И — что — от — этого — меняется — если — прошлое — это — то — чего — больше — нет?

— А вот по тому называют, единственно — этот посёлок, именем начальника охраны, что он, офицер Литвинов,

энкавэдэшник, каинова порода,

людям жить давал!..

— Самое большое число раскулаченных выжили в голой степи — у Литвинова, — продолжал отец. — Да… Как его не расстреляли за такие послабленья — загадка… Ты что же думаешь, он, Литвинов, не знал, что по краю собственной гибели ходит?.. И что этот его человеческий подвиг никогда,

слышишь, ты, антисоветчик,

никогда не будет считаться подвигом?!. Что всё покрыто будет чёрной краской сплошь? Одной чёрной густой краской! Без всяких там разводов и вавилонов.

Сага — о — гуманном — палаче — занятно.

Отец расстегнул ворот куртки и стал смотреть в боковое стекло сам, кособочась и тихо кашляя. Стало слышно, как посвистывает над степью ветер.

Тоскливый запах переспевшей полыни задувало в машину. Она качалась в пустой низине

неряшливыми почерневшими бородами,

тянущимися по ветру

против воли.

— А теперь сюда получше смотри, в эту самую пустую ложбину, — указывал отец прямо перед собой. — Тут, значит, и остановили их, весь новый этап. Больше тысячи человек. Выстроили полукругом. На новом месте жительства… И трое офицеров… Молодых… Двое — из крестьян, один… У одного, безотцовщины, мать на железной дороге всю жизнь работала… В общем, приказали офицеры сложить в одну кучу всё, что люди взяли из дома с собой. Под дулами конвойных — выложить…

Отец медленно затянулся:

— Ну. Оказались их пожитки вот здесь, на снегу… Тогда офицеры разрешили конвоирам открыть баулы, чемоданы, развязать узлы и мешки. Вещи, которые получше, выбрать себе. А оставшееся барахло конвоиры —

по приказу бравых офицериков — подожгли.

Подожгли!..

Отец курилсовсем неспешно, держа цигарку так, как делают это люди, имевшие дело с оружием —

прикрывая её ладонью полностью,

чтобы не было видно огонька.

Зачем здесь-то осторожничать?

— Вот тут всё и пылало, во вьюге…

Дотла сожгли — пуховые шали, варежки, вязаные кофты, суконные зипуны. На глазах у пригнанных. Последнее их барахлишко, — сказал он, сплёвывая в степь. — А ведь такого приказа сверху — не было. Сами старательность проявили. Служебное рвенье. И свою беспощадность к врагам народа, конечно, обнаружили

тем самым…

— Ты что, их знал, офицеров?

— Какие там офицеры… По сути, такие же мужики, как и те, что смотрели в голой степи, в начале зимы, с детьми на руках, как полыхает их привезённое скудное добро, на которое была хоть какая-то надежда… Знаешь, на костёр этот смертельный глядючи, даже бабы не выли — закаменели все. Человек плачет, когда ещё может чудом выкарабкаться. А перед самым лицом смерти — уже нет. Так-то, брат. Тут тебе — ни номера не осталось, ни отделения совхоза: все перемёрзли. Людишки. Почти все.

Понятно. Сага о жестоких палачах… Только зачем её рассказывать сыну? Для какого такого практического итога?

— Расформировали этот кулацкий посёлок, числившийся на бумаге, тогда же, через неделю — из-за малочисленности контингента! — спокойно продолжил отец. — Четверых уцелевших, обмороженных, больных, перевели в соседние посёлки, состоящие из нор. Подкинули кому-то… Те четверо позже умерли. А так — весь этап здесь. Больше тысячи человек под полынью этой лежат. Летом лежат, зимой лежат. Весной оттаивают, зимой снова замерзают. Каждый раз — снова… Неглубоко зарыты!..