— Ты сам-то… будто пьян всё время, — рассеянно отозвался Барыбин.

— Процесс диффузии! — засмеялся Цахилганов. — Тьфу. Что за дрянь ты заварил? Поленья какие-то плавают. Трухлявыми пнями пахнет твой чай!..

Ох, и куда же Цахилганова занесло!

Медицинские трущёбы какие-то…

— Ещё бы! — поддакнул Мишка. — Чем живы, сами не понимаем.

Однако, в нищей обшарпанной ординаторской, при мерцании экрана и при свете настольной лампы, было почти уютно. Истории болезней на барыбинском письменном столе, отодвинутые в тень, словно улеглись спать, укрывшись синими обложками.

В вендиспансерах они должны были бы называться Историями любви…

— А может, Гоголь подразумевал под тройкой, мчащей Русь в будущее, три составные части марксизма-ленинизма? А? — весело пошутил Цахилганов, выпив сладкий и крепкий чай сразу. — Ну и чифирь у вас.

— А может, предвидел появление троек НКВД? — усмехнулся в тон ему Барыбин, откусывая хлеб и забывая взять колбасу. — Интересно, что за Тройки нас ждут впереди.

Он налил Цахилганову ещё —

из чайника с буквами «РО» на боку.

— А смотри, что выходит! — удивился своим мыслям реаниматор. — Когда мы отказываемся от святой Троицы, то тут же обнаруживаем в жизни тройки инфернальные. Отворачиваемся от светлой — получаем чёрную. Забываем о жизнетворной — получаем гибельную. Странно всё это. Впрочем… нет, не странно.

Хоть как, а Россия

без тройственности в основе своей —

не живёт…

Мишка не позволял себе такого раньше. Про ЧК, НКВД, КГБ никто из друзей в присутствии Цахилганова не заговаривал —

как — не — говорят — в — доме — вешающего — о — верёвке.

— Следующая Тройка будет международной, — серьёзно ответил реаниматору Цахилганов. — Штаты, Европа, Россия. Если только ничего не изменится. Если мы сами ничего не изменим. Но для нужного изменения очень правильные выводы сделать надо. Всё перелопатить в сознании как следует, понимаешь?

Определить гнёзда крамолы! В себе и в мире. И побороть их.

— Гонишь, — усмехался ничего не понявший Барыбин, прихлёбывая и вздыхая. — Опасения твои суть глюки. Не выдавай их за истину, нездоровый человек.

— Да… — неохотно согласился Цахилганов. — Что-то такое необычное со мной происходит. С сознанием… Но, если верить книжице, которая в кресле валяется, рядом с Любовью, то так и должно быть… Кто там написал про работу двух полушарий, расщепляющих явления?

Барыбин целеустремлённо жевал свои бутерброды.

— Святитель Лука, — сказал он, наконец, утираясь белой изношенной тряпицей. — Медик. Уцелевший. Чудом не растёртый в лагерную пыль.

— Уцелел, значит… А я, держава и мир — мы дробимся…

И в Нуре живут бледные, полураспавшиеся рыбы

апокалипсиса,

и вся тварь совокупно с людьми стенает и мучится, стенает и мучится…

Но вскоре Цахилганов заметил назидательно:

— Смерть рассыпает всех! Всё изнашивается, всё старится, всё распадается на фрагменты. Люди, страны, мысли… Против энтропии не попрёшь. Это даже у Льва Толстого не получилось. Ну, пошёл он вспять во времени, сбежал в глубокое прошлое,

— в — молодое — прошлое— человечества —

вплоть до того, что материалистическое крамольное евангелие сочинил. А всё равно — не помолодел: помер!.. И ты вот, Барыбин, руки крестом раскинув, на пути у энтропии стоишь, разрушенью и смерти препятствуя. А толку? Отбиваешь людей у безносой на неделю, на год. Жалкие у тебя результаты… Нет. Тут надо в корне что-то менять, а не в частностях.

— Ну и как это? Менять в корне? — напряжённо спросил Барыбин.

— Нужно понять, как включить программу дефрагментации. То есть, сначала придумать её, потом запустить.

Программу самообновления жизни.

— …Любопытно. Тебя обуял здесь, у нас в отделении, дух реаниматологии. Ты, Цахилганов, погружаешься в закономерности агонии общества. И пытаешься разрабатывать методы его оживления. Ну-ну. Валяй. Думай.

Цахилганов усмехнулся:

— А в твоём представлении я только делец, конечно.

— Но программа самообновления жизни — она запущена! — сказал Барыбин, жалея его. — В первом веке. А вам с Толстым всё неймётся.

— Христос?.. Эта программа перестала работать, старик. Потому что из мира ушла…

Да — что-то — ощутимо — меняется — в — мире — из — которого — уходит — Любовь.

Они оба теперь задумались о странном,

одинаково уставясь на световой шар лампы.

И если можно было бы перевести их сосредоточенное размышленье с языка мысли на язык слов, то получилось бы, наверное, следующее:

«…Боже, Боже, Создатель жизни. Больно ли было Тебе распадаться и облекать третью часть Себя в плоть? Ради нас?.. Больно ли это было, Боже?

Любовь однажды уже исчезала на Земле, задавленная множеством человеческих преступлений. И тогда Бог распался сам в себе — больше, чем на три земных десятилетия. Он отдал часть себя — на истребленье — миру зла, чтобы ожила Любовь на Земле…

Ты воссоединился, Боже, сам в себе через Крестную муку Сына. Неужто и мы воссоединимся сами в себе лишь тем же самым, единственным, крестным путём? Искра Божия — в нас — сохраняет — нас — на земле для того, чтобы дух, душа и плоть пребывали — в нас — нераздельными,

скрепляемые Любовью?

Но — увы: мы опять занимаемся истребленьем Любви — в себе и вокруг, как тысячелетия назад. И распадаемся потому сами в себе при жизни, будто и не приходил Он на землю.

И плоть наша истребляет душу.

И душа противоборствует с духом.

И дух мятется и изнемогает в поруганном теле,

испачканном сладостным, гнилостным грехом.

И не оставляем мы себе иного пути для будущего самовоссоединения как только чрез очищенье муками — благодаря присутствию Божиего дыхания в нас…

Но отказ от муки становится отказом от будущего самовоссоединения: от нашего воскресения то есть…»

Барыбин думал об этом покорно и светло.

Цахилганов же томился,

— что — лучше — жить — иль — не — жить — вот — в — чём — вопрос…

Пожалуй, предпочтительней не рождаться.

И не рождать,

поскольку это теперь уже — бесчеловечно…

Рождать, значит, добровольно отправлять своё родное потомство — калечиться: посылать его в страшный,

изуродованный нами же, мир,

как в путешествие,

откуда неизуродованными не возвращаются.

А в вечную жизнь, единственно — ценой крестных мук, пусть попадают… рабы. Жалкие, покорные рабы —

поскольку у гордых натур на это шансов нет…

Хм, определённо, если эта жизнь — не для героев, то зачем она вообще нужна, морщился Цахилганов. 

— Ветер стих, — сказал Барыбин, кивая на окно. — Стёкла не дребезжат. Смотри, какая тяжёлая сырость над землёй нависла. Весь надшахтный Караган боится таких дней и ночей,

Караган, ожидающий возвращения близких из недр…

— Такой же вечер был, когда в вентиляционном корпусе заискрило — наверху. И при ветре не было бы такого разрушенья, — вздыхал Барыбин. — А тут — придавило сыростью взрыв. Он и пошёл вниз, по метану… И отправляли мы, брат, сожжённых парней в морг, одного за другим.

— Да уж слыхал я про это сегодня. От вашей Марьи. Сговорились вы, что ли? Одно и то же вам на ум приходит… Скажи, зачем они идут в шахты, Мишка? Ну, их отцов насильно туда загоняли. А сыновья добровольно идут — зачем?.. Можно ведь устроить жизнь по-другому. А они, здоровые, умные, молодые, лезут под землю, где темень, холод, опасность. Где человеческие жертвы заранее предусмотрены. И где, вдобавок ко всему, им за работу не платят… Это что же за народ у нас такой особенный — подверженный суициду? Самоистребленью?.. Вожди у нас хороши — те, которые способствуют массовому умерщвленью миллионов. Религию мы выбрали — похожую на умиранье при жизни. Что это, Барыбин?!!