…да, правильно — в огне. В сухом, летучем огне, струящемся меж телом и телом, меж пальцами — и пальцами, меж взглядом — и взглядом.

Они уходили по базару, обнявшись,

забыв про базар, про татарина –

и про мрачного, неспокойного Барыбина, плетущегося следом.

— …Мы, мы пылали в чистом сухом огне немыслимого блаженства. Невыносимая, нескончаемая пытка блаженством, она не прерывалась, Мишка!

…А Барыбин, помнится, всё пытался заплатить — за солнечные чудесные персики, которые они так бездумно уносили. Но благодарный татарин смотрел влюблённым вслед — неотрывно. И узкие глаза татарина были влажны от высокой, горькой печали. И на голой тёмной груди его синела, разбегалась вширь,

кричала всему базару, вопила

кривая синяя наколка –

года идёт а щастья нет!

— …Мы задыхались от нежности друг к другу, — измученно бормотал Цахилганов, забыв, где он. — Мы сгорали… от нежности…

Барыбин, протягивающий деньги без толку, засмотрелся на татуировку с участием. Господи! Года! Идёт!! А щастья!!! Нет!!!! Нет!! Нет! Нет. Нет…

— Да… Огонь. Огонь возникал от взгляда — и взгляда, — разговаривал сам с собою Цахилганов. — Да. Взгляд переливался во взгляд…

Вдруг буквы содрогнулись: разгневанный татарин замахал на Барыбина руками! Татарин прогонял его с деньгами прочь! Прочь! И, рассерженный видом денег, смешно, часто топал ногами в мягких кожаных ичигах!..

— Оторваться нам друг от друга было… невозможно…

Они смотрели сейчас в разные стороны: мрачный, подавленый Барыбин — и Цахилганов с неподвижными, дико светящимися глазами.

— Люба… — видел он жену прежней.

Она умела так поворачиваться, что её висок нечаянно касался его губ — и прижимался слегка, на одно только мгновенье, а потом был где-то рядом, но до него нужно было тянуться, и хотелось тянуться — тем сильнее, чем дальше он сиял, бледный, доверчивый, скрывающийся то и дело под прядью волос, подвижной, летящей…

— Мы тогда разучились переходить через дорогу. Включался красный свет, а мы не видели этого, потому что… — потерянно смеялся Цахилганов — и задыхался. — Потому что… мы… сгорали… друг… в друге… А машины даже не сигналили! Они останавливались, они замирали… И мы шли как боги…

В больничном коридоре опять затопали, гоняясь за старухой. И, объясняя что-то, гулко матерился возмущённый мужской голос. Однако в палате никто не слышал этого. Нагретые летним солнцем Любины волосы у Цахилганова под ладонью,

текучие, как вода — но теплее,

льющиеся, как вода — но мягче,

сияющие, как вода…

И он чувствует Любины молодые пальцы у себя над ключицей. И так ласково, так кратко легчайшее это касанье, что просто необходимо ощутить его снова,

немедленно, ощутить –

…чтобы не умереть… от тоски по ней.

— Мы старались… не умереть. Люба… Мы сгорали… Мы шептались,

— ты — одна — моя — ты — навсегда — одна…

«Где этот нескончаемый восторг? — молча кричит в себя Цахилганов. — Отчего, когда, как — всё это было потеряно? Люба? Где ты — та?»

— Люба… — зовёт жену Цахилганов из её умиранья. — Люба. Где ты… Вспомни. Вот мы идём…

И — её — шея — трогательно — влажная — от — жары — послушно — приникает — к — его — плечу…

— Мы идём с тобой… Где всё это?! — кричит Цахилганов.

Он с ужасом глядит на Любовь, изглоданную болезнью. Глаза его режет, режет жгучий, горячий туман.

— Где она сейчас, Барыбин?!. Скажи, скажи мне: Степанида — она от?.. Люба — изменила мне, хотя бы раз? А? А? Ты всю жизнь следил за ней, как сыщик! Шпионил! Ты замечал всё! Ты должен знать. Скажи!

Цахилганов опомнился,

крепко ударившись головой о стену.

Мишка ударил его?!. Опять?

Мишка?

Его?!.

Реаниматор отошёл к жестяной раковине.

— Ты взвинчен, — заметил Барыбин, включил сильную струю и принялся мыть руки с мылом. — Тебя знобит. Это экзальтация. В магнитные дни даже спокойные люди склонны… Дать тебе брома? Выпил бы, в самом деле.

Но Цахилганов не хочет возвращаться в настоящее.

— Ты же помнишь нас!.. Двоих!.. — кричит он реаниматору сквозь шум падающей воды —

и тут же устаёт от крика.

А какой был вымытый Караган в то лето. Каждый день пахло полынью и ливнями. И Солнце вставало радостное, не резкое…

— Мы любили… — бормочет Цахилганов. — И вот, какая-то птица… Какая-то идиотская хищная птица, которую никто не видит, кроме… И караганник, и чёрная пыль настигает, и кровь, кровь прорастает из земли… Птица. Бром… Странно. Плохо. Не хорошо!..Не надо! Брома…

Цахилганов развёл руками и замолчал, подавленный.

— Да. Птица, — рассеянно кивнул реаниматор. — Андрей, здесь такое дело… Любовь… В общем, препараты, которые вводятся — они её не лечат. Они только продлевают её мученье и её беспамятство. И всё. Ты ведь понимаешь? Если бы не они, её бы… Ей, давно уже, больше нечем жить, Андрей! Давно. Физически — нечем. Впрочем, не только физически.

— …Что ты хочешь сказать? — Цахилганов сел и ссутулился, — Что ты от меня хочешь?! — враждебно спрашивал он, дёргаясь в раздражении.

— Я перестану их назначать, эти препараты, если ты сочтёшь это нужным, — чётко произнёс Барыбин, отворачиваясь. — Как только ты сочтёшь это нужным.

Цахилганов оглох на время.

Старыйкран подтекал, и Барыбин принялся подкручивать его. Однако тот лишь скрипел своим металлическим суставом и не справлялся со струёй. Вода била сильнее… Наконец она перестала блистать и исчезла.

Всё. Конец…

Цахилганов молчал.

— И тогда она..? — спросил он через время о том, что знал и сам. — Это будет — всё уже? Да, Мишка?

— Да, — Барыбин помолчал виновато. — Я говорил, она безнадёжна.

— Ты говорил. Я только забыл, когда… Сколько ей можно прожить ещё… с ними, с этими? — спросил Цахилганов, кивая на капельницы.

— Не прожить. Промучиться. Ну — недели две, максимум. Хотя, боюсь, что меньше, гораздо меньше… Если не произойдёт, конечно, какое-то чудо…

— Какое именно? Какое? — тупо твердил Цахилганов. — Уточни. Я требую!

— Ты устал, — сказал Барыбин. — Тебе бы неплохо сейчас выпить. А здесь ходит главный врач. Не получится… Правда, есть хорошая водка у Сашки. Тебе надо бы.

— Просто у меня гудит в голове сегодня, — пожаловался Цахилганов. — Извини. Я плохо соображаю. Я думать про это не могу, не то что произносить…

— износить — совместную — судьбу — можно — как — одежду — дотла — гораздо — быстрее — чем — полагаешь…

— Ну, скажешь, когда решишь.

Неслышно ушёл Барыбин. И кончилось всё. За окном стих посвист вечернего равнодушного ветра, смолк деревянный далёкий стук женских каблуков по коридору. И пустое пространство стало медленно наполняться гулом. Так бесконечно, и сильно, и страшно гудят телеграфные столбы суровой зимой,

в чужой местности, ночью,

далеко от дома,

когда ты один…

Один… Далеко от дома… Гудят. В пустой ночи… Сильно… Страшно…

Цахилганов боязливо смотрел на жену:

и что, это — всё?

Любовь истаяла за два года и была другим человеком — человеком вне жизни. А та, прежняя, ответить Цахилганову уже не могла,

— та — никогда — ответить — ему — не — сможет — потому — что — той — давно — уже…

— Зачем ты… так… отомстила мне, Люба? — не выдержав обиды, спросил Цахилганов сквозь гул,

— та — сошла — на — нет — на — слабый — шелест — который — сродни — шелесту — опадающей — коричневой — листвы — сгоняемой — ветром — с — холодной — шершавой — серой — тверди — бульвара — осеннего — бульвара…

— Что ты с собой сделала, Люба… Ты же убила меня!!!