он тоже…

— Что — тоже? — поторопил её, закаменевшую было, Цахилганов. — Что?!.

Скифские — двухтысячелетние — грубо — отёсанные — бабы — торчащие — в — русских — степях — там — и — сям — не — так — медлительны — как — эта — Мария.

— А, тоже говорит: не миновать! — вздохнула она наконец. — Да. Для нас только и счастье было, короткое, что в позднее время советское пожить удалось. Слава Господу!.. Банку тушёнки принёс, Пётр Миканорыч, на стол выставил. Мы ведь теперь со своим харчем друг к дружке в гости ходим, вот как! Дети наши за столом сидели, да муж мой. Так они — как заразы последние, как проглоты!.. — медсестра вдруг зарыдала в голос и начала вытирать глаза полой халата.

— Да что такое?

— Враз!.. — безутешно плакала медсестра Мария. — Враз банку эту с тушонкой открыли и — ложками. Ложками! Съели…Всё!.. Ох, горе горькое.

— А что они должны были возле банки делать? — недоумевал он.

Медсестра только плакала, тонко, по-детски, и растирала слёзы по широким дрожащим своим щекам обеими ладонями.

— Да я же… — заговорила наконец она. — Я бы из неё — неделю! — суп варила бы с макаронами. Неделю целую кормила бы их!.. Мне бы её отдали! На семь частей надо было разделить: сколько бы дней варёное у нас на стол подавалось. Не в сухомятку бы жили. А они… Голодные ведь на работу идут. И сын, и муж… Ну что ты будешь делать: враз проглотили. А завтра-то что есть?! Подумали они?.. Обидно мне так из-за этой тушонки, сил нету…

Медсестра ушла, всхлипывая на ходу и причитая.

Цахилганов потёр виски. И эта — про мировой лагерный капитализм,

лишь бы не поверить, не поверить самому, что уже запущен он в действие с его собственной подачи.

Любовь вздохнула протяжно и глубоко, закинула руки за голову, однако глаза её оставались закрытыми по-прежнему.

— Кто с тобой? — внятно спросила жена.

— Никого. Он, Внешний, смотрит на меня, когда на Солнце происходит очередная вспышка, — рассеянно ответил Цахилганов. — Я знаю: вспышка угасает, и пропадает он. А так — мы здесь с тобой вдвоём. Одни… Остальные только кажутся. Или слышатся.

Кроме медперсонала, конечно.

Любовь больше ничего не говорила.

Но вдруг отозвался Внешний.

— Как ты это понял? — удивился он.

— …К сожаленью, я знаю про тебя всё, — мысленно сказал ему Цахилганов. — Про себя, то есть. Большие полушария — это совокупность анализаторов, которые разлагают сложность внешнего и внутреннего мира на отдельные моменты и затем связывают проанализированные явления с дальнейшими поступками организма. Не так ли?.. И пока будет происходить такое разложение, ты, Внешнее моё я, будешь разговаривать с моим внутренним я. Под особым воздействием солнечной активности… Но как только проанализированные мною явления жизни свяжутся с дальнейшими моими поступками, ты исчезнешь, за ненадобностью.

— Браво! Жалко, что до этого ещё далеко, — немного посмеялся Внешний. — Надеешься ты всё же на то, что воссоединишься сам с собою.

— Ах, да. Я ведь так и не проанализировал то, что ты мне вчера закидывал. Про чудо. Ты вправил мне это в подсознанье, но отступил, чтобы я не воспротивился напору. Уж я-то изучил твои уловки –

— свои — свои — уловки — ловкие — замысловатые.

— …А про какое чудо мы толкуем? — не понял будто бы Внешний.

— Про чудо самоотреченья, конечно же! — с издёвкой ответил Цахилганов. — Про чудо самоотреченья,

которое — одно —

может спасти Любовь.

Однако сотовый телефон уже верещал в тумбочке и не собирался умолкать ни при каких обстоятельствах.

— Андрей Константиныч? — прошептал в ухо шёлковый голос. — Ксерокопии в двух экземплярах делать?

— В двух, Даша. На всякий случай. Один будешь оставлять в сейфе… С любой бумажки — две копии, одну мне… Договорились. Умница.

Положив телефон и повеселев, Цахилганов вернулся к себе, Внешнему:

— Так вот, больше я ничего не хочу знать про работу своих полушарий. Я шёл по линии усложнения — и не спятил. Теперь я нарочно пойду по линии упрощения —

по самой любимой моей линии,

и не спячу тем более.

— А! Всё, что сложно, того не существует, — понял Внешний.

— Именно. И так, начали. Если я — звучащее фортепьяно, которому давно, слишком давно никто не отвечает в нужной тональности —

он посмотрел на Любовь, лежащую неподвижно,

тогда… Тогда этой внутренней музыке начинает отвечать собственное эхо. Ты, перечащий мне, толкающий на «подвиг самоотреченья», отступающий и наступающий, — только эхо моей души. Так что, не обольщайся на свой счёт. И диагноз мне шить — бес-полезно.

Бес?!. Полезно?..

«Порги и Бесс»… — тут же весело аукнулось в сознании.

— Но-но! Любое эхо должно знать своё место! И не претендовать на ин-диви-дуализм.

…Дуализм?

— Не слишком ли много объяснений ты находишь происходящему? — заметил Внешний. — …А ведь это говорит о том, что сути происходящего ты принять никак не можешь! Потому что боишься именно — сути. Ты упорно уходишь от сути, вот что.

— Суть в том, что никакого глобального преступленья перед своим народом я не совершал. Мир шагает к лагерному капитализму — сам! С начала прошлого века, между прочим, — раздражённо сказал Цахилганов. — Наши социалистические лагеря были его генеральной репетицией… Уж лучше бы ты учил меня чему-нибудь полезному, как вчера. Ну? Как мне спасти Любовь? Самоотреченье, сразу говорю, мне не подходит. Другие идеи по её спасенью мне нужны! Долдон…

— По твоему спасению. По общему спасению.

— Пусть — так. Ну же!

Тот не откликнулся.

Похоже, что-то сбилось в пространстве и времени,

будто некие солнечные вибрации перестали соотноситься прежним образом с вибрациями души —

кроме тягостного хаоса в себе душа не ощущала ничего. Только под ложечкой что-то дрожало по-прежнему…

Надо вернуться к реальности, на исходные позиции. Цахилганов потряс телевизор и включил его на малую громкость. Он стал внимательно смотреть в экран, покручивая исправленную антенну.

Экранное поле зарябило,

как не возделанное,

но прояснилось вскоре.

Девичий торопливый голос пробивался теперь в палату, сквозь тревожное дикторское сообщение о несанкционированном митинге:

«…Слышите, русские? Нас превратили в стадо бессловесных животных, годных лишь для чёрных работ! Древнее писание предупреждало: «если вы промолчите, то дом ваш разрушится и род ваш погибнет! И спасенье народу вашему придёт из другого места». Почему вы веками молчите, стремясь спасти свои отдельные жизни?… Мы будем вымирать и дальше, в своей же стране, которая давно перестала быть нашей, оттого, что не спасаем весь свой народ! Смотрите, как лучших из нас травят и уничтожают. И мы, все — давно оттеснённые на задворки жизни, молчим. Как будто нас нет больше на свете. В ходу же — давняя политика подмены:

за русское выдаётся не русское!..»

Цахилганов привстал —

это была та самая широкая девушка

с конопатым вздёрнутым носом,

приходившая со Степанидой

и фыркавшая в его спину, будто сиамская кошка.

Точно, она…

«Достань гранату — и будет праздник, сразу, даром и для всех».

Телевизор снова рябил, и Цахилганов стукнул его кулаком. Эфирная пыль рассеялась. К говорящей девушке неуверенно и быстро двинулись омоновцы. Но всё смешалось на московской людной площади. И в чьём-то быстром, мимолётном взгляде на телекамеру из кричащей толпы Цахилганову почудился бесстрашный, льдистый и ясный, блеск.

Цахилганов схватился за сердце, отыскивая глазами Степаниду среди молодых лиц. Замелькал белый шарф. Им размахивал какой-то мордвин или чуваш. Он кричал что-то гортанно на своём языке,