Каждым своим возвращеньем в действительность я его, видимо, унижаю, с удовольствием подумал он про себя, того, косясь в зеркало. И даже пожалел его-себя немного.

— Так значит, высшая свобода — быть свободным от свободы?.. Ну и как это — освободиться от неё, постылой? — поторопил он своё отраженье. — Пойти в ментуру с доносом на собственную фирму? Или сразу — к судье? Чтобы выклянчить у него срок побольше?

Здрасьте — отвесьте — мне — лет — пять — наилучшего — строгого — режима — а — лучше — бы — крытку — мне — если — получится — конечно.

— …Быть свободным от свободы, в самом деле, дано не многим, — очнулся наконец-то Внешний в зеркале. И признал довольно неохотно: — Но, говорят, зато они, такие, становятся при жизни ангелоподобными: столь многое открывается затем их взору.

Их взору тогда открывается истина.

— Нет. Провались-ка и ты лучше пропадом. Надоел ты мне,

— надоел — я — мне.

Что-то Барыбин с утра самого не заходит. Даже странно… А теперь привезли шахтёров. 

Реанимация! Реанимация изнемогает…

— Свобода от свободы достигается человеком, — уныло принялся за своё Внешний. — Но — путём духовного тяжелейшего подвига подавления личной свободы. Если человек справился со своей свободой, перед ним спадают все оковы, перекрывающие движение к истине.

Поняв это против воли, Цахилганов быстро сообразил:

— Тогда уж вся история страны Советов — духовный тяжелейший подвиг! — назидательно пояснил он Внешнему, как недоумку — как выпускнику специнтерната для детей с задержками умственного развития. — Это советские люди поневоле учились быть свободными от свободы!..

И ведь — становились!..

Что ж, то была страна святых?

— То была страна святых… — то ли кто-то сказал, то ли кто-то спросил. — То была страна святых…

Эхо плавало в реанимационной палате, как отделившееся от человека и независимое пониманье. И Цахилганову это звучанье не нравилось. Потому что… любить пониманье человеку, любящему удовольствия, вообще-то — неудобно, и невыгодно, и обременительно: нецелесообразно, да!

Хотя — и — тянет — иногда — прикоснуться — к — нему — к — пониманью — так — не — совсем — всерьёз — и — ненадолго — чтоб — не — затянуло…

К счастью, ему вовремя обрыдло созерцание вечных истин. Он изрядно переутомился, заигравшись с высшими смыслами. И теперь душа его требовала совершенно противоположного.

Оглянувшись на жену и вздохнув,

— Барыбин — не — позволял — ему — кормить — Любу — не — думает — ли — реаниматор — что — всё — к — чему — прикасается — Цахилганов — оказывается — пропитанным — духовным — стрихнином —

он достал из тумбочки сразу два горячих бутерброда в скрипучей фольге: один с телятиной в листке салата, другой — с жирным сыром, осыпанным тмином. А коробку с фаршированным черносливом, повертев, пока отложил.

Что ж, этот частный, турецкий, ресторан в Карагане,

на бульваре Коммунизма,

не так уж плох…

Вон какие сливочные чалмы навертели приезжие азиаты на пирожных,

заботливо усадив каждое в небольшой, но глубокий, прозрачный зиндан.

Он дежурит у постели больной жены без телевизора — вытеснителя собственных мыслей… Потому что, как сообщил реаниматор Барыбин, через экраны

земные силы злобы

ведут информационный обстрел,

угнетая доверчивые души до бесчувственности.

Так тлетворный Запад убивает в нас остатки животворного византийства — остатки нашей живой жизни;

единственно живой на земле, то есть!..

Уж лучше бы изрёк что-нибудь про смертельный вред от свободных радикалов, право.

— Защитные силы её организма не работают, — с хмурой важностью говорил Мишка про Любовь, лежащую без движения. — Впускать в палату дикие образы, анилиновые ядовитые краски, устраивать здесь разгул безобразия и пошлости — не позволю; они меняют жизненный состав пространства и делают его не пригодным для здоровья, старик…

Как — будто — Любовь — воспринимала — цвет — и — звук — в — своём — пребыванье — меж — небом — и — землёй — меж — смертью — и — жизнью.

Маленький переносной ящик, установленный было Цахилгановым на тумбочке, Барыбин схватил за рожки антенн — и отдал санитарке почти торжественно:

— Мария! Убери отсюда око ада! В морг отнеси — эту радость обезьянолюдей. Поставь перед санитаром Циклопом!

Тому уж ничто не вредно.

…Надо же! Сивый, как ватрушка, покладистый увалень Барыбин вдруг стал решительным распорядителем цахилгановского проживанья.

В — каждом — рабе — мирно — посапывает — диктатор — но — распоясывается — как — сволочь — стоит — только — тебе — ослабнуть — быстро — же — они — перевоплощаются — рабы — смиренники — в — свою — полную — противоположность.

— Мария! Принесите телевизор из прозекторской!.. Барыбин разрешил, — сердито солгал Цахилганов, высунувшись в коридор.

Мария на сестринском посту сидела за столом, будто алебастровый монумент. И ужаль её пчела, не пошевелилась бы ни за что,

ибо думала некую думу, возможно не одну.

— Срочно! — прикрикнул на неё Цахилганов с порога. — Дождётесь вы у меня, что я вас тут всех рассобачу. В пух и прах!

Прах — пыль — пыль — прах — смерть…

Спохватившись, он оглянулся. Любовь же была спокойна. И так безмятежна,

словно видела ангелов в своём пограничье,

или цветущий луг…

— Извини меня. Ладно? — торопливо сказал жене Цахилганов, подсев к тумбочке и принимаясь за еду. — Любочка, я такой проглот, что всё это умну сей же час. Пока не остыло. Прости.

Барыбин, уж точно, при ней есть не стал бы,

— а — если — бы — и — стал — то — поглощал — бы — пищи — мало — и — скорбно — аки — гастритное — дитя.

— Отчего бы тебе, Барыбин, не зашить свою ротовую щель? Шёлковым хирургическим надёжным стежком? — предложил Цахилганов отсутствующему реаниматору, жуя с удовольствием. — В знак полной и окончательной солидарности со всеми голодными? А что? Рекомендую!

Заодно и болтал бы поменьше. Изъяснялся бы исключительно своими медицинскими конечностями, вымытыми с хозяйственным мылом до мелкого шелушения кожи. Сам говорил, что персонал понимает его без слов…

Ухмыльнувшись, Цахилганов всё же принялся и за чернослив, напичканный печёной сёмгой с чем-то сладко-жгучим и зелёным: красиво!

Где — брат — твой — Каин — шелестело — пространство — впрочем — бессильно.

— У таких, как я, братьев не бывает, — утирался он влажной душистой салфеткой. — Потому как вместо братства у нас — деловой интерес! Навар!

Навар… Вар… Смола…

Да нет его — никакого ада, созданного воображением мстительных, завистливых неудачников…

Осоловев от еды, Цахилганов смял и выбросил фольгу в корзину для мусора, а затем грузно улёгся на бок.

Клеёнчатая кушетка больше не смущала его и не пугала ни чуть.

Заняться теперь было нечем. А эта неповоротливая огромная Мария, видно, не очень-то разбежалась — телевизора как не было, так и не было.

— И всё ж, хорошо поблаженствовать на досуге, — сел Цахилганов и принялся отвинчивать блестящую крышку, чтобы налить из термоса кофе.

Плохо только осознавать, что таких, предельно сытых, теперь маловато…

Цахилганову припомнился статистический сборник, валявшийся в офисе. Полистав его, он отметил тогда, что при рыночных условиях смертность русских, по сравнению с другими народами России, гораздо, гораздо выше… Антирусский, выходит, рынок-то строился…

Ещё более антирусский, чем коммунизм…