— Где ты был всё это время? — обрадовался ему-себе Цахилганов. — А ведь мы с тобой сущий пустяк не договорили… О чём, бишь, мы толковали?

Он прилёг на кушетку, кутаясь в больничный халат — серый, в оранжевых обезьянках, дрыгающихся на лианах и болтающихся на своих хвостах.

Судя по степени изношенности, его таскала на своих больных и здоровых туловищах не одна сотня людей.

— О чём? Да всё о том же: о социалистическом рае. Построенном преступной ценою. О саморазрушительности блага, созданного путём зла, — холодно ответствовал Внешний.

Цахилганов подумал — и покивал себе, другому.

— Всё правильно. Чтобы создать для кого-то рай на земле, необходимо прежде создать ад для других. Ад для других!.. Любой рай на земле создаётся ценою ада, в который одни насильно вгоняют других… У нас, в социалистическом раю, сияло Солнце, добытое сброшенными в ад при жизни… Солнце грело так горячо, что мы, молодые…

замёрзли — до — смерти.

SOS. Так получилось помимо нашей воли. SOS. Мы ли виноваты, что в итоге на нас не действуют тонкие раздражители, а действуют лишь самые грубые, животные, примитивные?

Атрофией тонких чувств мы расплатились за насильственные действия отцов-братоубийц, и вот Любовь умирает…

Внешний не возражал, а продолжил в той самой тональности, которую задал только что сам Цахилганов:

— …Но адский труд невинно убиенных вливался ярким электрическим светом в твои глаза и пронизывал весёлую в наглости — и наглую в веселии — твою душу. Но ад, незаметно и вкрадчиво, вливался в неё — и порабощал. И увечил. И дробил. И размывал. И вот теперь содрана с души твоей спасительная оболочка.

И миры иных измерений хлынули в неё

жестоко и нещадно.

— …Но прежде что-то случилось с клеткой, продлевающей род, — пробормотал Цахилганов озадаченно. — Впрочем, у меня есть Степанида.

— Целящаяся в тебя…

— Каждому своё, — отмахнулся Цахилганов. — Каждому своё. Пускай себе целится. Чем бы дитя не тешилось. Давай о чём-нибудь другом. Только не надо опять про…

— Да. Скоро летучая пыль Карагана снова взовьётся над степью, — стыло улыбался ему Внешний из больничного зеркала, вмазанного в стену.

Нет, это повторяется и повторяется какая-то изощрённая пытка советской историей —

я — вязну — вязну — в — навязчивых — мыслях — я — загнан — ими — словно — Актеон — своими — же — псами.

— Уймитесь вы, мысли-псы!.. Ну, зачем ты, навязчивый мой собеседник, мучаешь меня, заставляя смотреть в прошлое, на замученных здесь людей? Я-то тут при чём?!! Не занимался я — лично — никакими репрессиями. Уничтожение русских, хохлов, казахов осуществлялось по плану иудея Троцкого! Потом эта машина пошла уничтожать и тех, кто её изобрёл… И мой русский отец выполнял приказы, только — приказы, точно так же, как иудеи в погонах позже стали выполнять приказы, уничтожая в лагерях своих же –

ещё один народ, подхвативший на просторах России вирус национального самоистребленья и наивно полагающий, будто справился с болезнью, утопив её в роскоши.

И хохлы в погонах уничтожали хохлов, русских, евреев. И татары — татар. Почему же — я, отчего — я, должен размышлять на эти темы бесконечно? Не понимаю! Нет.

— Потому, что умирает любовь.

— Да, Люба, она… очень слаба.

Цахилганов вдруг устал от собственного сопротивленья, и теперь разглядывал русское прошлое обречённо и почти смиренно.

Обледеневшие жертвы коллективизации лежат нетленными мощами, в ряд, под шпалами железнодорожных веток, идущих от Карагана в разные стороны.

Там брат твой, Каин?

Измождённых строителей железных дорог социализма, которые падали здесь, в степи, замертво — от истощения и вьюг, укладывали в насыпь. Их трупы служили наполнителями грунта. Трупы сберегали тем самым энергию, а значит — немного продлевали жизнь остальным заключённым с тачками.

Каждый заледеневший покойник, уложенный под шпалы, это — на одну тачку земли меньше. И не надо отвлекать изнурённых людей на рытье отдельных могил. Простая арифметика.

Они, нетленные мощи социализма, лежат ныне в ряд многими сотнями километров,

и не оттаивают под грунтом летом,

когда вздымается чёрная пыль Карагана.

Вспотевший от верхнего тепла лёд снова подёргивается холодом, идущим из окоченевших навечно трупов. И испарина вновь превращается в лёд — испарина сцепляется новым льдом.

Здесь, в степной земле, наблюдается странный эффект вечной мерзлоты, не тающей под летними жаркими лучами.

…Ледяные люди под шпалами лежат, как живые. И будут лежать там, как живые, в утрамбованном грунте — вечно. Такой лёд не тает никогда.

Но весёлые живущие люди,

едущие поверху, в вагонах,

и не помнящие о них,

становятся мертвее них, не замечая того:

они теряют тонкие свои ощущенья, охладевая душой,

ибо нельзя безнаказанно русским ездить по таким путям —

по — дорогам — из — русских — мертвецов —

по трассам лагерного коммунизма Троцкого!

Эти ледяные пути ведут Россию в ничто, в никуда, в низачем. И вот это ничто-никуда-низачем наступило…

— Мы въехали по этим дорогам в период психических мутаций, которые неизвестно чем завершатся… Вот что вы, наши отцы, сделали с нашими душами, — понимал теперь Цахилганов, видя перед собой покойного Константина Константиныча Цахилганова —

и ничего не чувствуя при этом.

Он просто отмечал, да и всё:

— Вот как ваши действия отражались затем на состоянии наших душ, леденеющих под вашим искусственным солнцем рукотворного рая…

— Лучше подумай, что вы сделали с душами ваших детей, — буднично и слабо ответствовал тот из небытия.

— Я? Мы?… Не знаю, отец. Я знаю только, что сделал со мной ты. Со степью, с людьми,

а значит — со мной.

И недовольно заворочался вдруг, забрюзжал невидимый Патрикеич:

— Ну — заладили! Степь да степь… И всё-то у вас ОГПУ виновато! Извините, конечно, за компанию! Зато какой-никакой, вредный ли — полезный, а порядок был. Не нами те решенья принимались, и никто нас про то не спрашивал. А приставлены мы были с батюшкой твоим — для порядка! Его и обеспечивали. Чтоб крепче становилась клетка государства! Чтоб, значит, не размывало ничего. Не разносило… Ууууу — порядок был! А остальное-то — не нашего ума дело считалось,

— та — хороша — тяпка — которая — остра — и — какие — могут — быть — вопросы — к — тяпке — безмозглой — калёно — железо…

— Что ж, Патрикеич! Поработал ты, селекционер, против нашего народа под руководством иноверной верхушки — придётся, придётся тебе, видно, потрудиться ещё, если не наработался ты как следует. Теперь уж — для международного порядка, — вяло ёрничал Цахилганов, глядя в больничный потолок. — Под штатовским флагом станешь ли работать так же прилежно?

— А что ж не поработать, когда своего хозяина у нас вечно нету? — едко поддел Цахилганова Дула Патрикеич. — Хозяин должен быть хоть какой, если сами, передравшись, в хозяева друг дружку не пускаем из века в век. И вы вот хозяевами-то стать не сумели… Распоряженья кто будет нам отдавать, калёно железо?! Мы ведь люди служивые, происхожденьем — из лакеев, мы за режимы не отвечаем… Умники, едрёна вошь. Вы от нас какую державу получили? И куда вы её могущество дели? Плясуны.

— Причём тут плясуны? На себя обернитесь. Выстроили рай на людской беде и гордитесь, — дразнил Дулу Цахилганов. — Конечно, не должен он был выстоять — на невинной крови возведённый, потому и полетел ко всем штатам,

— считай — в — преисподнюю…

— Поглядим ещё. Долетит ли! И куда тебя, такого святого судию, занесёт — тоже поглядим. Наворопятил-то сам — вон сколько: размотать в обратную сторону никак не можешь, — не верил в мыслительные способности Цахилганова старичище.