— Да не могу я вас бросить! — закричал Цахилганов, понимая, что ещё немного — и старцы скроются из вида. — Как же я без вас — за ними?

Один?

Как?

— …У нас присяга, — сухо ответил отец. — Мы люди военные. Извини.

— Присягу мы давали, калёно железо — солидно поддакнул Дула Патрикеич, вдруг заважничав и отстранившись. — Нам против начальства нашего идти не положено. Вот если бы изловчиться можно было! Уклониться, вывернуться… А так, лоб в лоб? Невозможно!

Цахилганов терял время.

Свежее дуновенье со стороны истаивало. И прежняя духота уже возвращалась.

Старцы удалялись, следуя своим путём, не оглядываясь, не замедляя восхожденья.

— Ну и ну. Служаки, — не понимал Цахилганов отца и Дулу. — Мне-то что делать прикажете?! Надвое разорваться?!.

Опять — надвое — и — тут!

Старшие молчали.

От огорченья и беспомощности Цахилганов лёг наземь, вниз лицом,

обхватив голову руками.

Проснулся Цахилганов в своей караганской квартире от короткого звонка в дверь. Ему показалось, будто надтреснуто и заунывно брякнул где-то вдали великопостный одинокий колокол. Пребывая в состоянии чистой слабости, когда все звуки и цвета мира отзываются в душе куда сильнее, чем обычно, он вдруг помолился кротко,

— помилуй мя, Господи, яко немощен есмь… —

и оглядел без удивленья две пустые тёмные ампулы на тумбочке, возле дивана.

Да, да, Барыбин привёз его из больницы и сказал:

— Не выкидывай их, а то забудешь, что я тебе вводил. Ты слишком долго находился между жизнью и смертью, тебя должен наблюдать доктор, я пришлю к тебе… Нет, надо же! Какая-то падла заперла тебя в покойницкой камере. Ладно, спи,

удачно завершился этот долгий твой анабиоз…

Звонок повторился. И Цахилганов покорно поднялся, и накинул банный халат, и поплёлся к двери со слабой благодарной улыбкой –

вот — кто-то — спешит — к — нему — бессильному — в — тревоге — и — заботе.

Он, сморгнув невольные слёзы признательности, открыл дверь. На пороге стояла Горюнова, подбоченясь одной рукою. В другой же, на отлёте,

она держала дохлую синицу.

Вся в красном, словно палач, Горюнова спросила с вызовом.

— Андрей Константиныч! Вот вы про всё знаете. Значит, в том числе и про птиц. Скажите же тогда, что мне с ней делать?

Цхилганов коснулся в растерянности своего лба и отчего-то заволновался, однако молчал, не понимая.

— Мне её так в землю зарыть? — ещё решительней и строже спросила Горюнова. — Или в коробочке похоронить?

Он хотел было посоветовать, чтобы она бросила птицу голодным бездомным кошкам, шляющимся во дворе,

но тогда эта женщина в красном может счесть его жестоким.

— Похороните в коробочке, — тихо сказал он.

— …А вы не хотите вырыть ей могилку? Небольшой такой квадратик, клеточку такую?

— Клетку?!. Нет, — помотал головой Цахилганов. — Нет. И в похоронной процессии тоже участвовать не смогу. Извините.

— А я её, между прочим, у вашей двери нашла.

— Да? — недоверчиво переспросил Цахилганов. — Да?.. Значит, птицы больше нет? И теперь, у нас теперь…

— всё — будет — хорошо —

только отчего же она такая маленькая?.. Была — гарпия.

С железными когтями. А сейчас…

— Не поняла! — сказала Горюнова. — Ладно, я вернусь, и вы мне всё объясните. Не сидеть же мне у вас с дохлой синицей в руках.

— В самом деле, — кивнул Цахилганов.

— Да вы не запирайтесь, — приказала Горюнова. — Я быстро похороню! Я всё делаю быстро… На работу, между прочим, вам звонила. А мне сказали, что вы уже там не числитесь. И фирма теперь не ваша, а этого… Забыла фамилию. А, Макаренко какого-то!.. Велели больше не беспокоить их на ваш счёт ни-ког-да… Выходит, вы теперь — ни-кто?

В недоумении он пожал плечами:

— Наверно… Да. Никто. Скорее всего, так.

Цахилганову хотелось лечь,

— надо — же — как — эта — юная — женщина — решительна — и — заботлива —

но, для приличия, он сидел на диване, дожидаясь. В окне он видел весеннее небо с тяжёлой тучей. Снизу она была подсвечена мягким солнцем. И Цахилганов изумлённо, благоговейно, немо дивился тому, как необыкновенно всё устроено вокруг!..

Слабо зеленеющая ветка сияла жизнью и трепетала на ветру. Чей-то ломкий мальчишеский голос летал по двору и звал, полный надежд, кого-то по имени. Девичье имя было тоже необыкновенно прекрасным. Оно, повторяемое, жило само по себе на воле — сияло, ликовало,

вечно юное чьё-то девичье имя…

И Горюнова вспыхнула перед ним снова — в своём красном платье,

совсем внезапно,

словно костёр инквизиции.

Он даже прикрыл глаза рукою, испытывая тревогу и испуг.

— Вы слышали? Про катастрофу в Штатах? — спросила она подозрительно.

— Что? — быстро откликнулся Цахилганов. — Ах, да. Конечно. «Гнездо крамолы». Его уничтожил взрыв, сместивший тектонические пласты…

Не надо плакать, Сусанна… Да…

— Какой ещё взрыв? — возмутилась Горюнова. — Цунами! Гигантская волна смыла несколько штатов. Они опустились под воду.

— Так, значит… — медленно соображал Цахилганов. — Так, значит всё же это произошло… И нет больше пристанища всякому нечистому духу? И всякой нечистой и отвратительной птице?

— Всё же, всё же. Ваша любимая Америка понесла страшный урон, от которого вряд ли оправится.

— Разумеется, — стал быстро кивать Цахилганов. — Человеческий мозг занимается отражением мира. Но мир также запечатлевает то, что производит человеческий мозг,

— очищенный — углублённым — самоанализом — а — затем — покаянным — искупительным — да — искупительным — душевным — страданьем — и — уж — затем — великим — состраданьем — к — бедным — бедным — порабощаемым — людям —

слышите меня? Мир устроен так, что запечатлевает всё это! Впрочем, я слишком дурён, чтобы принимать всё свершившееся на свой счёт… Значит, многие, многие лучшие люди думали про то же, про что думал я!.. Извините, я плохо себя чувствую. Ко мне должен прийти врач.

— …Психиатр?

— Психиатр? — сухо осведомилась Горюнова. — …Ну, я пожалуй пойду. У меня очень много дел. В государстве-то нашем что творится? Смещения, перестановки! По всем радиостанциям сегодня передают… Повсюду создаются чрезвычайные комиссии. И я, как специалист по элите советского периода! Востребована в оч-ч-чень интересном качестве!..

— В каком? — спросил Цахилганов беспомощно.

— А вот в таком! В котором надо уметь держать язык за зубами. Нам важно не повторить ошибок прошлого… Теперь у меня оч-ч-чень высокая должность. Ответственнейшая! Со вчерашнего дня я — важная птица!

— Птица?!. — ужаснулся Цахилганов. — Вы?!.

Он попятился и едва не упал от слабости.

— Но я не хвастаться пришла. А отвлечься немного. Скажите есть у вас Рокк? В смысле, рок коммунистический?! Жалко… Да вы совсем, совсем сдали, — сказала она то ли с сожалением, то ли с презреньем кривя рот. — А взрыв… Может, вы про тот взрыв говорили, что под Караганом произошёл?

Там какие-то люди провалились и закурили,

странно только, что земля осела на многие километры вокруг,

впрочем, мы разберёмся ещё с этим!..

— Ну… Вы заходите, — неловко задвигался Цахилганов. — К нам. Как-нибудь на днях.

— А это ещё для чего? — ухмыльнулась она. — К вам ведь теперь приехала дочь. Не очень-то при ней нагостишься.

Разве?

— Ох, вы совсем… квёлый. И ничего не знаете. Она в больнице, у матери. И этот её приезд так хорошо повлиял на вашу, хм, жену… Говорят, ей уже перестали давать обезболивающее! Так что,