Чаша лежала в глубине сумки, мягко поблескивая золотым боком. Загадочно мерцали крупные красные и синие камни. По ободку тянулась славянская вязь.

– «Во здравие княжье и во славу Божью», – прочла Соня, беря чашу в руки. – Действительно тяжелая. Может быть, из нее пил сам Дмитрий Донской?

Чаша пошла по рукам. В конце концов снова оказалась у антиквара, и Соломон Борисович положил ее на колени, как любимую кошку.

– Ах ты, моя красавица… Не волнуйтесь, отдам, отдам. Но как же вы собираетесь, так сказать, восстановить статус-кво?

– Таня сказала, – медленно и тихо, чтобы не разбудить спящую девушку, начал Тенгиз, – что хочет вернуть ее на место, в стену монастыря.

– По-моему, с ее стороны это был экспромт, – заметил Пашка. – Ей просто надо было как-то заткнуть рот Модзалевскому.

– И ей удалось, – подтвердила бабушка. – Но мысль, по-моему, очень здравая.

– Как же теперь клад вернешь? – пожал плечами Батон, сосредоточенно уминающий длиннющую чурчхелу. – Мы были в монастыре, смотрели ту стену. В том месте, где осыпалось, заграждение поставили, никак не подберешься. Если только с другой стороны… Но там тоже стена. Высоко, и у всего парка на виду.

Нино Вахтанговна посмотрела на внука. Тенгиз чуть заметно улыбнулся:

– Посмотрим.

– Древности ведь надо не просто вернуть, но еще сделать так, чтобы их сразу же нашли! – заволновалась Натэла. – Тенго, слышишь? А то еще найдет какой-нибудь бомж или еще кто…

– Не беспокойся. Я подумаю.

– Вот только одного не пойму… – с набитым ртом заговорил Батон. – Зачем он мечи деду в огород зарыл? И бросил там?

Наступила тишина. Затем Игорь Петрович сказал:

– Наверное, этого мы теперь уже никогда не узнаем.

– В принципе, можно прижать Модзалевского, – пожал плечами Пашка. – Просто так, истины ради. Он сейчас несколько… м-м… деморализован, так что может и рассказать.

– Пошел он к черту! – выругалась Полундра. – Не тронь – не завоняет. Главное, что чаша – наша, и мечи тоже. Дайте мне уже пожрать, я с утра ничего не ела, чтоб лишнего веса не набрать и трюк на мотоцикле не сорвать. Серега наверняка тоже голодный. Атаман, налетай!

Молодежь дружно накинулась на еду.

Маленькая эстрада ресторана осветилась голубым светом, музыканты заиграли «Вальс-бостон». Генерал пригласил танцевать Нинико Вахтанговну, Пашка – Соню. Соломон Борисович грустно положил золотую чашу обратно в сумку и решительно закрыл «молнию». Когда раскрасневшаяся от вальса Соня вернулась на место, антиквар поднялся.

– Что ж, девочка моя, пора и честь знать. Только ради вас я ввязался в такую аферу.

– Я знаю и благодарю вас еще раз. Но не спешите, пожалуйста. Посидите еще. Я уже говорила – вас ждет приятный сюрприз.

– Но… – слегка удивился Соломон Борисович. – Разве возможность подержать в руках чудесную древнюю чашу не была вашим сюрпризом? Вы обещали показать ее мне – и показали.

– Однако, мне кажется, лично для вас сюрприз был не особо приятный.

– Да уж…

– А я обещала именно приятный сюрприз. Поэтому и прошу – посидите еще немного, – повторила Соня, пряча лукавые искорки в глазах. – Поверьте, вы не пожалеете.

Соломон Борисович удивленно улыбнулся, пожал плечами, сел обратно на стул… и тут же медленно встал. Потому что в дверях зала возникла невысокая стройная женщина лет сорока в брючном костюме и с дорожной сумкой. В ее аккуратно уложенных черных волосах блестели капли дождя, большие темные глаза тревожно скользили по залу.

– Соня! Бэлла! Что все это значит? – с недоумением спросила она, глядя на сестер Гринберг. – Я только что с самолета, устала страшно, завтра в одиннадцать уже репетиция, мечтаю только о том, чтобы поскорее упасть в постель, а вы звоните и требуете, чтобы я ехала в ресторан! Что за тайны, девочки, что происходит? Здравствуйте, Нинико Вахтанговна, здравствуйте, Игорь Петрович… Ой! Здравствуй, Шлёма. А… что ты здесь делаешь?

– Добрый вечер, Рохл, – негромко произнес Соломон Борисович, подходя к матери Сони и Белки. – Я жду тебя.

Стало очень тихо. Взгляды всей компании остановились на стоящих мужчине и женщине, смотрящих в глаза друг другу. Соня молча поманила младшую сестру, и они вдвоем незаметно прошли к освещенной эстраде. Там Соня прошептала что-то пианистке, та с улыбкой освободила место возле инструмента, саксофонист пододвинул второй стул, сестры Гринберг сели за рояль и заиграли романтическую «недоговоренную» мазурку номер три.

– Все, лирика пошла, пора линять, – как можно тише сказала Полундра на ухо Натэле. Но все равно и Атаманов, и Батон услышали ее и осторожно поднялись со своих мест. Гуськом, по стенке они вышли из зала, и последним, что увидела, обернувшись, Юлька, было – как Соломон Борисович ведет в танце крайне удивленную Рахиль Моисеевну.

«Керосинка» дожидалась хозяев на стоянке под дождем. Общим мнением было решено сейчас на ней никому не ехать, чтобы не простудиться насмерть, а забрать ее завтра с утра. Со швейцара Шалико было взято клятвенное обещание, что допотопный мотоцикл ночью не будет украден из-под его присмотра на запчасти.

– Заведу в подсобку и запру, – успокоил ребят швейцар. – Утром в дверь служебного входа постучи, отдадут.

– За технику головой отвечаешь! – пригрозил Атаманов.

– Вах! Кому твой «Роллс-Ройс» нужен! – засмеялся Шалико. – Зонтик дать, генацвале?

– Не надо, не сахарный… Хотя девчонкам вон дай, завтра привезу.

Когда компания вышла из метро возле своего дома, было уже совсем темно. Снова пошел дождь, и Юлька с Белкой забрались под огромный зонт, похожий на пляжный. Звали и ребят, и Атаманов насильно запихнул под зонт Батона:

– Давай лезь со своими соплями, а то у тебя завтра воспаление легких будет!

– Плевать… Пчхи! Щас домой приду, бабка чаю даст…

– Если не убьет. – Атаманов заржал. – Опять, скажет, целый день под дождем где-то шлендрали!

– Не шлендрали, а культурно в ресторане сидели, – ухмыльнулся Батон. – Мне даже жрать не хочется, во как!

– Ну, медведь сдох… – поразилась Полундра. – Пятиминутная голодовка началась!

Двор был темным и пустым. Только у самого подъезда сидела на лавочке бесформенная фигура в окружении наваленных на асфальт сумок и кошелок. Бесформенной фигура казалась из-за огромного плаща-дождевика с капюшоном, блестевшего от дождя. Когда ребята подошли ближе, фигура ворчливо произнесла:

– И здрасьте вам, голота! Где носит-то по такой погоде?

– Оба-на, дед! – удивился Батон. – Ты давно приехал? Чего тут сидишь? Бабка дома, и батя уже из гаражей, наверное, пришел…

– Да я тока что прибыл. Яблочек вам привез, картохи, лука, что донести смог. Ну, как дела ваши мелкие?

– Ничего не мелкие! – обиделся Атаманов, садясь рядом с Пантелеичем на мокрую скамейку. – Я говорю, у нас тут тако-о-ое с твоим кладом завертелось!

Рассказывали долго, страстно, наперебой, споря и толкая друг друга локтями в важных местах. Пантелеич ахал, хлопал себя ладонями по коленям и крутил головой, обдавая сидящую рядом Натэлу холодными брызгами. Закончив удивляться, он огорченно сказал:

– А я вот так и не сыскал ничего. Только понапрасну весь огород вдоль и поперек перерыл. Две железки какие-то ржавые выискал, да и то, Васильевна говорит, с немецкой войны осколки, а вовсе не с татарского ига. И у нее тож ничего нетути…

– А что, и Васильевна клад ищет? – расхохотался Атаманов.

– Какое «ищет»! И без нее весь огород разрыли, а кто – непонятно. Уж как она ругалась поначалу! Ведь не столько картохи наворовали, сколько грядки попортили. Кажну ночь – как Мамай прошел! И кто тама халамидничал – неизвестно. Мы с Васильевной даже в засаде сидеть пробовали, да дело-то стариковское – засыпали оба еще до полночи, каждый в своем кусту… А он, сволочь зловредная, и роет, и роет, и роет! Только неделю назад перестал. Да еще и Гитлера моего сломал зачем-то…

– Ну во-о-т… – расстроился Батон. – В сарай ты его, что ли, убрать не мог? У меня во второй раз точно такого здоровского не получится.