— Вот ты и найди истину, докажи свою правоту, — с неожиданной твердостью сказал Дорохов.

Курманов разочарованно махнул рукой:

— Пробовал…

— И что?

— Что? Корбут умеет свести концы. У него железная логика. Он мне сказал так: «Вы, Курманов, думаете, за Лекомцева боретесь? Нет, вы себя стараетесь выгородить, честь мундира защитить. Не обманывайте себя и других, в заблуждение не вводите». Вот так, товарищ командир.

Полковника Корбута Дорохов знал давно. Суровый, жесткий — ничего не скажешь. А каким же ему еще быть? Он требовал неукоснительного исполнения законов летной службы, установленных инструкциями порядка и правил, которые на то и писаны, чтобы их выполнять. Такая требовательность продиктована самой жизнью, и она во имя самих же летчиков. Конечно, таким, как Курманов, действия полковника Корбута не всегда нравятся, таким все в небе тесно, своевольничать любят.

И что с того, что Курманов не согласен с его мнением я окончательными выводами о полете Лекомцева? Отрицание — это еще не доказательство.

Судьба не раз сталкивала Дорохова с Корбутом. Случались и такие ситуации: вроде был и прав, а аргументы, чтобы доказать Корбуту свою правоту, слабы, фактов не хватало. И тогда выход оставался один: нервы в кулак — и паши небо, паши… В конце концов, полеты — главный командирский аргумент.

— Вот что, Курманов, в жизни случается всякое, кого черт рогами под бока не пырял! Но ты дело свое делай, а иллюзий не строй. И вообще, примечай будни, а праздники сами придут, Понял, да? — сказал Дорохов, и его глазам вдруг снова представилась безрадостная картина: пустынное небо, птичий базар возле дремавших самолетов и сам Курманов, азартно бегущий за футбольным мячом. И опять обострилось у Дорохова прежнее чувство гнетущего раздражения.

— Да нам что будни, что праздники — все одно. Только и радость — полеты, — сказал Курманов.

— Чему радуешься? Налет — кот наплакал! — сдержанно вспылил Дорохов, и ему вдруг стало легче. Как-то сама собой сработала и начала раскручиваться пружина. Не резко, почти плавно освободила его от напряжения, и он тихо, но настойчиво спросил: — Скажи откровенно, чего полк на земле держишь?

Курманов тяжело вздохнул и, не глядя на Дорохова, неожиданно с неуместным смешком проговорил:

— Варяга жду.

Густые, лохматые брови Дорохова подскочили кверху. Значит, кто-то едет на его место. И значит, ни Курманов, ни Ермолаев, ни кто-то другой из выросших у него в полку летчиков не будет командовать полком, которому он отдал почти всю свою жизнь. Присылают со стороны, варяга…

Дорохов отпил несколько глотков воды и почему-то вспомнил сейчас, как однажды Курманов поучал на аэродроме летчика, кажется того же Лекомцева: «Ты вот что, пилот, давай без дипломатии. Мозг загружен информацией, скорость фантастическая, а ты двусмысленные фразы гонишь. В бою начнешь рассусоливать, и тебя ко всем святым успеют отправить».

«Что ж, без дипломатии так без дипломатии», — мелькнуло сейчас в сознании у Дорохова. Он опустил брови, качнул головой и осуждающе, считая Курманова во всем виноватым, сказал:

— Вот так у иного и получается: грозу накличет сам, а громоотводы ставь другой. — Дорохов встал из-за стола и темпераментно продолжил: — Григорий Васильевич, можно найти десятки причин и даже высоких соображений, чтобы не летать. Тут и каверзная погода, и семейные обстоятельства, и бог знает что еще. Ты, например, ждешь варяга — тоже причину нашел. — Последняя новость окончательно вывела Дорохова из терпения. Он взволнованно ходил по комнате и уже не щадил самолюбия Курманова: — А знаешь, что за этим стоит?

Курманов передернул плечами, глаза его похолодели. Он понимал тревогу Дорохова за полк. Видел, что Дед разочарован в нем, не оправдал он его надежд. Но о грозе думал по-своему: «Ее не кличут. Сама приходит».

— Знаешь, что за этим стоит? — повторил Дорохов свой вопрос и, чуть помедлив, сказал: — Боязнь ответственности! Понял, да?!

Курманов тяжко вздохнул. Он вспомнил свое «несоответствие», вспомнил разбор полковником Корбутом происшествия перед летным составом полка и то, как легко согласился с его выводами подполковник Ермолаев: «Случай с Лекомцевым всем нам урок!» И все еще стоял в его ушах последний звонок от Корбута, его предупреждение: «Смотри там, дров не наломай до приезда командира». Теперь вот услышал упреки от самого Дорохова. Дед вроде и знать не хочет, кто как сказал, как решил. Ему давай одно — полеты. Но для Курманова все это сплелось в один клубок. Он не может отделить одно от другого. И потому попытался как-то убедить Дорохова в этом.

— Вы же понимаете: приказ есть приказ. А где приказ, там и глаз. Попробуй теперь допусти еще какую промашку, скажут: «Покатился…» А тогда что, товарищ командир?

У Дорохова грозно сверкнули глаза.

— А это обыкновенная трусость! — бросил он в напряженное лицо Курманова. — Трусость! Понял, да?!

Дорохов уже не допускал возражений, и Курманов почувствовал и увидел, что он стал именно тем Дороховым, которого уважал и побаивался, тем Дороховым, которому никто не мог противоречить. Таким он становился в минуты, когда обострялась обстановка, будь это на земле или в воздухе. Таким он, наверное, был и на фронте, в бою. Тверд и непреклонен. Но таким он Курманову как раз и нравился.

— По себе знаю, — продолжал говорить Дорохов твердо и веско, — случалось, в службе что-то и упустишь, что-то не доведешь до конца. Досадно, обидно бывает. Но тебе все-таки простят. Но если летчики утратят по твоей вине летную форму, никто тебе этого не простит. И в первую очередь — они сами. Жизнь-то на месте не стоит. Не летаешь или мало летаешь — полк ослабляешь.

Ожоги, а не слова! Они бередили Курманову живую рану. Это он-то боится ответственности, он трусит? Нашел Дед чем упрекнуть. И слова-то какие!..

И все-таки Курманов не жалел, что встретился с Дороховым, хотя и ушел от него с чувством досады. Философия Деда проста: паши небо — и все сгладится, все встанет на свои места. Утихомирится и он, Курманов, который не в меру разгорячился, и у Лекомцева со временем дела наладятся. Все пойдет своим чередом. Как было.

Но так ли все это на самом деле, так ли?..

В этот вечер Надя, жена Курманова, заждалась мужа.

— Гриша, ты где пропадал? — нетерпеливо спросила она, едва Курманов переступил порог. — В штабе тебя нет, в столовую не ходил. Ну были бы полеты, а то ведь нет, а его след простыл.

Курманов невесело улыбнулся:

— Мало ли дел…

— Какие дела? Времени-то, посмотри, сколько…

Курманов ответил мягко:

— А ты уж и справки навела, где я и что… Подумают, сам командир в самовольной отлучке.

— А то нет, — ревниво сказала Надя и тихо улыбнулась.

Надя, как почти все жены летчиков, была общительной, но временами задумчивой. Задумчивость чаще всего появлялась у нее на лице, когда она провожала мужа на аэродром. Почему-то ей всегда казалось томительным ожидание первых взлетов. Муж уйдет, она долго не может найти себе места — ходит из угла в угол, поливает цветы, поправляет одеяльце на спящей дочурке, и на душе все неспокойно. Но как только взлетят первые самолеты и над городком установится привычный гул, улетучиваются все тревоги.

Надя терпеливо ждала мужа со службы. Иногда полушутливо жаловалась ему: «Ну разве это жизнь — оплошное ожидание? Ждешь его, ждешь, а придет — к нему не подходи, его не тронь, у него, видите ли, завтра полеты».

Курманов спокойно выслушивал Надю, смотрел на подернутые тоской ее глаза и находил в них связующую их обоих теплоту. Да и когда Надя молчала, он все равно хорошо понимал ее. Ведь поведение любимой женщины что течение большой реки — зримо не видишь, а чувствуешь. Это особенно понял теперь, в трудные для него дни. Только дома, с Надей, он находил некоторое успокоение и принимал за самоотверженность ее молчаливое согласие с ним.

Раньше Надя частенько упрекала мужа за футбол: «И как тебе только не совестно — у всех на глазах мячик гонять? Брось ты эту забаву, мальчишка, что ли?!» Курманов на Надю не обижался, но хотел, чтобы она его поняла: «Брошу футбол — летать перестану, а без полетов разве жизнь?»