- За что, Критий? - спросил Аристон.

- За мою пьесу. Благочестивые граждане обиделись на меня за то, что я прямо назвал богов всего лишь изобретением умных политиков, пугалами, страх перед которыми заставляет глупцов быть добродетельными. Впрочем, люди всегда обижаются на правду, разве не так? Подойди же ко мне, калон! Слезай со своей лошади и поцелуй меня на прощание. Если ты это сделаешь, я прощу тебя за то, что ты швырнул меня в грязь при нашей предыдущей встрече.

Аристон медленно покачал головой.

- Я не могу этого сделать, Критий, - спокойно произнес он. - Поверь, я лично ничего не имею против тебя, но я просто не могу.

- И почему же? - резко спросил Критий Аристон улыбнулся.

- Ты помнишь, что произошло, когда Алкивиад заманил тебя в объятия гетеры Лаис? - вопросом на вопрос

ответил он.

- Фу! Еще бы! Меня вывернуло наизнанку. Я никогда не выносил женского запаха. Даже когда они чистые - как

была Лаис, - этот вечный рыбный запах их выделений пробивается через все их благовония. Должен признать, что это моя личная особенность. Мое чувство обоняния чрезвычайно обострено от рождения.

- Увы, у меня такой же изъян, - признался Аристон.

- Так в чем же дело? - обрадованно воскликнул Критий.

- Только я не выношу того зловония, что исходит от педерастов, - заявил Аристон. - Если бы я тебя поцеловал, со мной бы произошло то же самое, что и с тобой в случае с Лаис. Короче говоря, меня бы вырвало.

Критий стоял перед ним в факельном свете, окруженный стражей.

- Это уже второе оскорбление, которое ты мне нанес, Аристон, - тихо произнес он. - Запомни это.

- Зачем? - осведомился Аристон, - Какое мне до этого дело?

- Затем, что однажды от моей благосклонности может зависеть твоя жизнь, - сказал Критий.

Не успел еще Аристон постучать в дверь Алкивиада, как уже услыхал шум царившего в нем веселья. Он остановился, вне себя от возмущения, ибо еще и месяца не прошло со дня смерти чистой и благочестивой Гиппареты, жены Алкивиада. “Умершей, конечно же, от разбитого сердца, - думал Аристон, - от нехватки даже самых мизерных знаков внимания, которые необходимы любой женщине”.

Затем он с силой ударил огромным бронзовым дверным молотком по специальной пластинке.

Один из домашних рабов открыл ему дверь. При свете лампады его лицо казалось мертвенно-бледным. Он весь дрожал, и Аристон понял, что раб охвачен неподдельным ужасом.

- Как твое имя, мой господин? - заикаясь, выдавил он из себя.

- Аристон, сын Тимосфена, - сказал он. Поклонившись, раб поспешил прочь. И больше не появлялся. Вместо него появился Алкивиад собственной персоной.

- Аристон! - загремел он. - Какая честь для моего убогого жилища! Ведь ты не переступал порог моего дома с тех пор, как Орхомен женился на той бедной маленькой потаскушке. Входи же! Входи! Клянусь Эросом, ты все так же прекрасен! Даже эта жиденькая бороденка тебя не портит!

Аристон застыл на месте, будто громом пораженный. Ибо Алкивиад был одет как женщина. Его лицо было нарумянено, губы подкрашены, веки густо присыпаны голубым порошком из морских раковин. И женское платье на нем было какое-то необычное.

Затем Аристон понял, в чем дело. Это было не простое платье. Это была одежда гиерофанта, священные покровы жрицы ужасных Элевсинских мистерий, этих тайных обрядов, посвященных богиням Деметре и Коре, о которых было запрещено даже упоминать вслух. Аристон не был религиозен, но подобное кощунство потрясло его до глубины души. Он придерживался твердого принципа, что к религиозным верованиям следует относиться с надлежащим уважением вне зависимости от того, разделяешь ты их или нет. И вот…

Алкивиад взял его за руку. Аристон с удивлением отметил, что хватка у хозяина дома железная. Они прошли в трапезную. Там, на высоком троне, сидел Орхомен, одетый, как и Алкивиад, в женское платье. Справа и слева от него располагались двое миловидных женоподобных юношей, в чьи обязанности, судя по всему, входило поддерживать серебряный таз, стоявший у него на коленях.

Почти все гости тоже были в женской одежде, за исключением самих женщин - алевтрид, которых пригласили, чтобы они развлекали пирующих игрой на своих флейтах, и которые были совершенно нагими. Некоторые из гостей, устроившись под обеденными столами, занимались с этими соблазнительными служительницами Муз тем, что очень мало напоминало игру на флейте. Другие все свое внимание уделяли надушенным и нарумяненным юнцам. Но большинство из присутствующих было увлечено игрой в коттаб, смысл которой состоял в том, чтобы осушить огромную серебряную чашу с вином до самого дна и затем плеснуть последние капли с изрядного расстояния в сторону Орхоме-

на, пытаясь попасть точно в серебряный таз у него на коленях. Это означало, что Орхомена избрали симпосиархом, то есть главой пиршества. Когда кому-либо из подвыпивших гуляк удавалось попасть в таз, он выкрикивал имя и пожелание - обычно непристойное - в адрес своей любви. Аристон заметил, что мужские и женские имена распределялись примерно поровну.

Алкивиад вручил ему невероятных размеров чашу, но Аристон даже не прикоснулся к вину. Он почувствовал, как зеленая тошнотворная волна медленно подкатывает к горлу. И это та цивилизация, ради которой он из кожи вон лез, чтобы получить возможность ее защищать? Этот разгул разврата и полного упадка нравов? Конечно, Афины подарили миру великие произведения искусства, музыки, театра, поэзии, создали бессмертные шедевры и все еще создают их, но…

Но кто является самым популярным человеком в Афинах, если не его гостеприимный хозяин? Все знатнейшие юноши города пытались подражать ленивой походке Алкивиада, его женственной манере слегка шепелявить. Стоило этому высокородному принцу гуляк выйти на улицу в новых сандалиях, как сапожник, первым ухитрившийся изготовить такие же, мог считать себя обеспеченным на всю оставшуюся жизнь. Этот дом, который он, приветствуя Аристона, назвал с показной и ернической скромностью “убогим жилищем”, на самом деле представлял собою городскую достопримечательность, ибо своей чрезмерной, вызывающей роскошью опрокидывал все весьма строгие эллинские понятия о вкусе. Он держал беговых лошадей, и когда его колесницы выигрывали призы - что случалось очень часто, - он за свой счет угощал все Собрание. На его щите был изображен Эрос, метающий молнию, что должно было символизировать его бечисленные победы в любовных сражениях над представителями обоих полов - а возможно, и не только над ними; здесь в равной степени присутствовали и глумление, и хвастовство. Он оснащал триеры, регулярно выступал в роли хорега, оплачивая театральные постановки. Он настолько привлекал всеобщее внимание, что к нему невозможно было относиться равнодушно. Все афиняне либо обожали его, либо ненавидели.

И в то же время, размышлял Аристон, разглядывая его в этом странном, непристойном одеянии, в битвах при По-тидее и Делии он проявил отвагу, граничащую с безрассудством. Более того, его любит сам Сократ, так что в нем просто должно быть что-то хорошее, хотя провалиться мне

в Тартар, если я вижу…

Сидевший рядом с ним Алкивиад неожиданно встал и

хлопнул в ладоши.

- Друзья! - воскликнул он. - Давайте в честь нашего нового и неожиданного гостя, прекрасного Аристона, еще

раз исполним мистерии!

Аристон поднялся на ноги. Он не собирался принимать участие в богохульстве. Он просто не мог. Хотя бы из уважения к своему приемному отцу, чьи верования были очень просты и чисты, он не мог принять участие в этом издевательстве над богинями или их таинствами.

Алкивиад схватил его за руку, но Аристон отработанным борцовским движением освободился от цепких пальцев своего хозяина. Одним прыжком он достиг двери и выбежал в ночь. Он уже готовился вскочить в седло, но тут услыхал зычный голос Орхомена, окликавший его.

Он остановился и стал ждать, все еще слегка содрогаясь от увиденного, пока его бывший соратник подойдет к нему.

- Ты прав, - пробурчал Орхомен. - Беги отсюда! Фес-сал собирается обвинить его в святотатстве. Все началось как шутка, но теперь это зашло слишком далеко. И вот что