Фиби пыталась расспросить Джослайна, но тот по непонятной причине принимал в этом злосчастном малом такое участие и так высоко его ставил, что ее слова не произвели на него никакого впечатления.

Говорить со старым баронетом значило поднять страшную бурю. Естественнее всего для девушки было бы обратиться к достойному капеллану, который был в Вудстоке главным третейским судьей во всех спорных вопросах, потому что его профессия требовала миролюбия и строгих нравов, а практическая деятельность научила разбираться во всем. Но случилось так, что он невольно обидел Фиби, применив к ней классический эпитет Rustica Fidele[49], а она поняла этот эпитет превратно, приняла его за оскорбительный и объявила, что она не больше любит скрипку, чем все остальные[50], и с тех пор старалась не встречаться с доктором Рочклифом, что было нетрудно.

Мистер Томкинс постоянно вертелся в замке под разными предлогами, но он был круглоголовый, а при своей верности роялистам она ни за что не стала бы посвящать кого-нибудь из врагов в домашние неурядицы; кроме того, он пытался говорить самой Фиби такие вещи, что и думать было нечего с ним откровенничать. Наконец, можно было посоветоваться с кабальеро Уайлдрейком, но у Фиби были свои причины утверждать, что кабальеро Уайлдрейк — бесстыдный лондонский распутник. Вот почему она решила сообщить свои подозрения тому, для кого важнее веек было подтвердить или опровергнуть их:

«Я дам знать мистеру Маркему Эверарду, что здесь появился шмель, который жужжит вокруг его улья, и, кроме того, я знаю, этот молодой шотландский повеса переодевался из женского платья в мужское у Гуди-Гринов и дал Долли Гуди-Грин золотой, чтобы она никому об этом не говорила; она и не сказала никому, кроме меня, и ей лучше знать, давала она ему сдачи с золотого или нет, но мистер Луи — бесстыдный нахал, с него станется, он спросит!»

Три или четыре дня прошло без всяких перемен.

Переодетый монарх иногда подумывал об интрижке, которой судьба, казалось, хотела его позабавить, и карался не упустить ни одного благоприятного случая, чтобы поближе сойтись с Алисой Ли; но еще чаще он приставал к доктору Рочклифу с расспросами о своем побеге, так что этот добрый человек, не зная, что отвечать, спасался от королевской навязчивости и прятался в разные неведомые тайники замка, известные, вероятно, только ему — ведь он лет двадцать потратил на свою книгу «Чудеса Вудстока».

На четвертый день случилось так, что из-за какой-то безделицы баронету пришлось отлучиться из замка, и он оставил молодого шотландца, теперь уже своего человека в семье, вдвоем с Алисой в гостиной Виктора Ли. Карл решил, что настал момент поухаживать, так сказать, на пробу, подобно тому как водится у хорватов, когда они несутся во весь опор, готовые или ринуться на врага, или повернуть назад, не вступая в рукопашную, смотря по обстоятельствам.

После того как он в течение десяти минут говорил на витиеватом философском жаргоне, который Алиса, по желанию, могла истолковать или как легкое ухаживание, или как язык серьезных признаний, и уже думал, что ее заинтересовал смысл его слов, Карл был очень разочарован, — поняв по ее единственному и короткому вопросу, что Алиса совершенно его не слушала и думала о чем угодно, только не о том, что он хотел ей внушить. Она спросила его, который час, и с выражением такого неподдельного желания поскорее получить ответ, что о кокетстве тут не могло быть и речи.

— Я пойду посмотрю на солнечные часы, мисс Алиса, — сказал наш волокита, вставая и покраснев от того пренебрежения, с которым, как ему показалось, отнеслась к нему девушка.

— Будьте так добры, мистер Кернегай, — сказала Алиса, нисколько не замечая его негодования.

Мистер Кернегай вышел из комнаты, однако совсем не для того, чтобы вернуться с ответом, а чтобы дать выход досаде и гневу и поклясться — на этот раз он твердо решил настоять на своем, — что Алисе придется раскаяться в такой дерзости. Несмотря на свой добродушный нрав, он все же был принц, он не привык к противоречию, а тем более к пренебрежению, и его самолюбие в тот момент было сильно уязвлено. Он поспешно углубился в парк, помня только, что для безопасности надо выбирать глухие и уединенные аллеи; он шел торопливыми и крупными шагами — теперь он уже оправился от усталости и мог идти как угодно быстро, — он изливал свой гнев и обиду, обдумывая планы мести этой дерзкой провинциальной кокетке, которую теперь не могло спасти никакое уважение к гостеприимству.

Взбешенный волокита прошел мимо

не удостоив их даже взглядом, да если бы и хотел, он ничего не мог бы там увидеть, потому что в тот момент солнце скрылось. Он поспешил вперед, закутавшись в плащ, и ступал сгорбившись, неуклюжей походкой, отчего казался ниже ростом. Скоро он незаметно углубился в глухие и полузаросшие аллеи парка и шел, не замедляя шага и не отдавая себе отчета в том, куда идет, как вдруг услышал сначала громкий окрик, потом приказание остановиться; особенно его поразило и изумило то, что при этом кто-то прикоснулся тростью к его плечу, хотя и миролюбиво, но несколько повелительно.

В этот момент любая встреча была бы для него нежелательной, а появление незнакомца, который его остановил, никак не могло показаться ему своевременным или приятным. Обернувшись на окрик, Карл оказался лицом к лицу с молодым человеком футов шести ростом, стройным и ловким; строгость его костюма, впрочем — красивого и благородного, и опрятность одежды, от чистоты крахмального воротника до свежего блеска сапог из испанской кожи, обличали в нем любовь к порядку, недоступному побежденным и обнищавшим роялистам и свойственному тем членам господствующей партии, которые могли позволить себе одеваться красиво, но, согласно своим принципам (это относится к высшим и наиболее уважаемым кругам), соблюдали приличие и строгость во внешности и поведении. По сравнению с королем у пего было одно преимущество, еще более подчеркивавшее неравенство между ними. Человек, который так неожиданно его остановил и заставил вступить в разговор, был мускулистый и сильный, лицо его выражало властность и решимость, на левом боку висела длинная шпага, с правой стороны — кинжал, а за поясом торчала пара пистолетов; всего этого было бы достаточно, чтобы дать перевес незнакомцу, даже если бы Луи Кернегай мог с ним помериться физической силой, — единственным оружием мнимого пажа была шпага.

Горько сожалея о безрассудной вспышке гнева, поставившей его в такое затруднительное положение, а в особенности об оставленных в замке пистолетах, благодаря которым физическая сила или слабость теряют всякое значение, Карл все же не утратил храбрости и присутствия духа, в течение стольких веков отличавших почти всех представителей его злополучного рода. Он стоял твердо и невозмутимо, по-прежнему закрыв плащом нижнюю часть лица, как будто ждал объяснения, в случае если его приняли за кого-то другого.

Это хладнокровие возымело свое действие, потому что незнакомец сказал удивленно и нерешительно:

— Это не Джослайн Джолиф? Если я не узнал Джослайна Джолифа, то я, во всяком случае, узнаю свой собственный плащ.

— Я не Джослайн Джолиф, как вы можете видеть, сэр, — сказал Кернегай, спокойно выпрямившись, чтобы показаться во весь рост, и сбросив плащ с лица и плеч.

— В самом деле, — с удивлением ответил неизвестный, — тогда, сэр незнакомец, я должен выразить вам свое сожаление, что остановил вас при помощи трости. Судя по этому платью, в котором я с уверенностью узнаю свое собственное, я заключил, что это должен быть Джослайн, — ведь ему я поручил хранить свою одежду в замке.

— Если бы это был Джослайн, сэр, — возразил мнимый Кернегай с совершенным хладнокровием, — я думаю, вы не ударили бы его так сильно.

Его собеседник был, очевидно, смущен непоколебимым спокойствием этого ответа. Долг вежливости заставил его, в первую очередь, извиниться за свою ошибку, — он был почти уверен, что узнал Джослайна. Положение мистера Кернегая не позволило ему быть особенно щепетильным; он чинно поклонился в знак того, что принимает извинение, потом повернулся и пошел, как ему казалось, к замку, хотя, углубляясь в парк, он шагал по дорожкам, расходящимся в разных направлениях, и так торопливо, что не мог быть уверен в правильности избранного им пути.