Тем временем Уайлдрейк по-прежнему оставался в семье Эверарда, под его покровительством, хотя иногда это порядком надоедало Маркему. Пока этот почтенный кавалер находился в доме своего патрона или у старого баронета, он оказывал семье множество мелких услуг и завоевал сердце Алисы вниманием к ее детям; он учил мальчиков, которых у нес было трое, верховой езде, фехтованию, метанию копья и многим подобным упражнениям и, что важнее всего, развлекал ее отца, играл с ним в шахматы и в триктрак, или читал ему Шекспира, или служил причетником, если какой-нибудь священник, изгнанный из своего прихода, отваживался отслужить у баронета церковную службу. Кроме того, он отыскивал сэру Генри дичь, когда почтенный джентльмен ходил на охоту, а главное, беседовал с ним о штурме Бренгфорда и битвах при Эджхилле, Бэнбери, Рандуэйдауне и других, — старик с восторгом предавался таким воспоминаниям, тем более что не мог свободно беседовать на эти темы с полковником Эверардом, стяжавшим лавры на службе у парламента.

Общество Уайлдрейка стало особенно необходимо сэру Генри Ли, когда он лишился своего храброго сына, который был убит в роковом сражении при Дюнкерке. К несчастью, английские знамена развевались в этом сражении у обоих противников, так как французы были тогда союзниками Оливера, и он послал им на помощь целый корпус англичан, а войска изгнанного короля дрались за испанцев. Сэр Генри принял это печальное известие, как свойственно старым людям, то есть внешне спокойнее, чем можно было ожидать. Он проводил целые недели и месяцы над письмом, которое ему переслал неутомимый доктор Рочклиф. Вверху этого письма было проставлено мелкими буквами «С. R.», а подписано оно было «Луи Кернегай». Автор письма убеждал его перенести эту безвозвратную потерю с тем большею твердостью, что у сэра Генри оставался еще один сын (писавший имел в виду самого себя), который всегда будет чтить его как отца.

Но, несмотря на этот бальзам, пролитый на его рану, горе незаметно точило сэра Генри, высасывало из него кровь, как вампир, и мало-помалу иссушило в нем источник жизни: без всякой видимой болезни, ни на что не жалуясь, старик постепенно все больше терял силы и здоровье, и заботы Уайлдрейка становились ему с каждым днем все нужнее.

Однако они не всегда были к его услугам. Кавалер принадлежал к тем счастливцам, которым крепкое сложение, беспечный нрав и пылкий темперамент позволяют всю жизнь играть роль юнцов и наслаждаться настоящим, не заботясь о последствиях, Раз или два в год, когда у него скапливалось немного денег, кабальеро Уайлдрейк отправлялся в Лондон, где он, по его словам, кутил, пил, сколько мог, и вел, по его собственному выражению, «рассеянную» жизнь среди таких же бесшабашных кавалеров, как он сам, пока из-за какого-нибудь необдуманного слова или буйной выходки не попадал в тюрьму Маршалси, Флит или какую-нибудь другую, откуда его приходилось выручать, пуская в ход протекцию, деньги, а иногда и рискуя добрым именем.

Наконец Кромвель умер, сын его отрекся от управления страной, и последовавшие затем перемены побудили Эверарда, как и многих других, более решительно действовать в пользу короля. Эверард даже пожертвовал значительные суммы денег на дело монархии, впрочем, передав их с крайней осторожностью и переписываясь об этом непосредственно с самим канцлером, которому сообщил много ценных сведений о положении в государстве. Несмотря на всю свою осмотрительность, он едва не был вовлечен в безрезультатное восстание Бута и Мидлтона на западе и с большим трудом избежал роковых последствий этого преждевременного мятежа. Вслед за тем, хотя беспорядок в королевстве еще усилился, судьба, казалось, не благоприятствовала делу короля до тех пор, пока в Шотландии не началось движение генерала Монка. Но даже и тогда, накануне полной победы, положение Карла казалось совсем безнадежным, особенно когда при его немногочисленном дворе, который находился в те дни в Брюсселе, было получено известие, что Монк, прибыв в Лондон, изъявил покорность воле парламента.

В это самое время, однажды вечером, когда король, герцог Бакингем, Уилмот и несколько других приближенных его странствующего двора пировали в своем кругу, канцлер (Кларендон) вдруг попросил аудиенции, вошел с меньшими, чем обычно, церемониями и объявил важные новости. Про гонца, прибывшего с этими вестями, он мог только сказать, что тот, кажется, много выпил и мало спал, но доставил бесспорно подлинное письмо от человека, за которого канцлер мог поручиться головой. Король пожелал лично видеть гонца.

Вошел человек, манерами отчасти напоминавший джентльмена, но больше похожий на распутного кутилу; глаза его распухли и покраснели, он пошатывался и спотыкался, отчасти оттого, что не спал, отчасти под действием тех средств, которые принимал для подкрепления сил. Он бесцеремонно протолкнулся к королю, возглавлявшему стол, схватил его руку и припал к ней, как ребенок к прянику, но Карл, вспомнив его по этому способу приветствия, был не очень доволен тем, что их встреча произошла при стольких свидетелях.

— Я принес добрые вести, — сказал этот необычный гонец, — славные вести!.. Король опять вступит во владение своим государством!.. Возвеселились ноги мои по горам. Черт возьми, я столько жил с пресвитерианами, что заразился их языком… Но теперь мы все дети одного отца… все бедные младенцы вашего величества. Охвостье в Лондоне провалилось…

Пылают костры, играет музыка, жарятся окорока, провозглашаются тосты. Лондон сверкает огнями от Стрэнда до Родерхайда… Везде звенят кубки…

— Об этом мы и сами догадываемся, — сказал герцог Бакингем.

— Мой старый приятель Маркем Эверард послал меня с этой вестью, и будь я проклят, если я с тех пор сомкнул глаза. Ваше величество помнит, разраз… у Королевского дуба в Вудстоке?

— Я хорошо помню вас, мистер Уайлдрейк, — сказал король. — Надеюсь, эти вести достоверные?

— Достоверные! Ваше величество, я сам слышал звон колоколов! Сам видел праздничные костры!..

Сам пил за здоровье вашего величества так усердно, что ноги едва донесли меня до гавани. Это столь же достоверно, как и то, что я — бедный Роджер Уайлдрейк, из Скуоттлси-мир, что в Линкольншире.

Тут герцог Бакингем шепнул королю:

— Я всегда подозревал, что ваше величество окружали подозрительные люди, когда вы скрывались после Вустера, но это, кажется, редкий экземпляр.

— Ну что ж, он вроде тебя и вроде всех других, которыми я окружен уже столько лет… Такое же храброе сердце, такая же бесшабашная голова, — сказал Карл, — столько же мишуры, только погрязнее, такой же чугунный лоб и примерно столько же медяков в кармане.

— Я просил бы, чтобы ваше величество поручили этого гонца с хорошими вестями мне, я бы выудил у него правду, — сказал герцог.

— Благодарю вас, герцог, — возразил король, — но у него такая же сильная воля, как и у вас, и вы вряд ли поладите. Лорд-канцлер — человек благоразумный, ему мы и доверимся… Мистер Уайлдрейк, вы пойдете с милордом канцлером, который доложит нам о ваших новостях, и, заверяю вас, вы не напрасно явились первым, чтобы сообщить нам добрые вести.

С этими словами он дал знак канцлеру увести Уайлдрейка: он боялся, что тот в его нынешнем состоянии того и гляди начнет рассказывать о каких-нибудь вудстокских похождениях, которые могли позабавить придворных, но никак не послужить им примером.

Немного времени спустя было получено подтверждение радостной вести, и Уайлдрейк был представлен к щедрой награде и к небольшой пенсии, которая, по особому желанию короля, не налагала на него никаких обязанностей.

Вскоре после этого вся Англия хором распевала его любимую песенку: