— Милорд, — запинаясь, произнес Пирсон, — если ваше превосходительство нашли, что я был прав, когда задержал исполнение ваших приказаний относительно стольких людей, я надеюсь, вы не будете порицать меня и за это: я подумал, что лучше подождать более точных распоряжений.

— Сегодня утром ты в очень милостивом настроении, Пирсон, — заметил Кромвель, не вполне удовлетворенный его ответом.

— Если вашему превосходительству угодно, виселица готова и палач тоже.

— Нет, раз его пощадил такой кровожадный малый, как ты, мне не пристало его уничтожать, — сказал генерал. — Но вот здесь, среди бумаг Рочклифа, есть клятвенное обязательство двадцати головорезов убить нас. Нужно наказать кого-то для острастки.

— Милорд, — сказал Зоровавель, — подумайте, сколько раз этот молодой человек, Альберт Ли, был поблизости от вас, и даже совсем рядом с вашим превосходительством, в этих темных переходах, которые он знает, а мы — нет. Если бы он по своей натуре был убийцей, ему стоило только выстрелить, и свет Израиля погас бы. Началась бы сумятица, часовые бросили бы свои посты, и он легко мог бы бежать.

— Довольно, Зоровавель, пусть живет, — сказал генерал. — Но некоторое время он останется под арестом, а потом будет изгнан из Англии. О двух остальных и говорить нечего — они, разумеется, уцелели, потому что ты не мог подумать, что такие презренные людишки достойны моей мести.

— Однако один из них, егерь по имени Джолиф, заслуживает смерти, — сказал Пирсон, — он откровенно признался, что убил честного Джозефа Томкинса.

— Он заслуживает награды за то, что избавил нас от такой необходимости, — сказал Кромвель. — Этот Томкинс был двуличнейший подлец. Здесь, среди этих бумаг, я нашел очевидные доказательства: если бы мы проиграли битву при Вустере, нам пришлось бы раскаяться в том, что мы доверяли мистеру Томкинсу, только наш успех предвосхитил его предательство… Мы должники, а не кредиторы Джослайна, или как его там, и его дубинки.

— Остается нечестивый и богом забытый кавалер, который покушался на ваше превосходительство прошлой ночью, — сказал Пирсон.

— Нет, — возразил генерал, — наказать его — значило бы слишком унизиться в своей мести. Шпажонка его причинила нам не больше вреда, чем если бы он хотел вонзить в меня курительную трубку. Орлы не унижаются до мести диким уткам или даже диким селезням.[85]

— А все-таки, сэр, — сказал Пирсон, — этого малого следовало бы наказать, как пасквилянта… Мы нашли у него в карманах множество глупых и мерзких бранных стишков; нельзя же совсем отпустить его на свободу… Угодно вам взглянуть, сэр?

— Отвратительный почерк, — заметил Оливер, посмотрев два-три листка поэтических творений нашего друга Уайлдрейка, — самые буквы, кажется, пьяны, да и стихи не трезвы… Это что такое?

Что это за дрянь!., и здесь опять:

Поистине, если бы сие можно было совершить таким путем, этот поэт был бы могучим воином. Дай бедному плуту пять монет, Пирсон, и пусть идет продавать свои баллады. Если он приблизится на двадцать миль к нашей особе, мы велим сечь его до тех пор, пока кровь не потечет у него по ногам до самых пяток.

— Остается только один приговоренный, — сказал Пирсон, — благородный волкодав: лучшего пса ваше превосходительство не видели, и в Ирландии; Он принадлежит старому баронету Генри Ли. Если ваше превосходительство не желает взять это прекрасное животное себе, я осмелюсь просить разрешения…

— Нет, Пирсон, — ответил Кромвель, — старик Ли, сам столь верный подданный, не должен лишиться своей верной собаки. Хотел бы я тоже, чтобы у меня было какое-нибудь существо, хотя бы только собака, которое следовало бы за мной из любви, а не из расчета.

— Ваше превосходительство, — резко сказал Зоровавель, — несправедливы к своим верным солдатам, которые следуют за вами, как собаки, дерутся за вас, как собаки, и получают собачью могилу на том месте, где погибают.

— Ну, ну, старый ворчун, — прервал его генерал, — что означает эта перемена тона? — Останки капрала Хамгаджона гниют под обломками той башни, а Томкинс брошен в яму в лесной чаще, как дикий зверь.

— Верно, верно, — сказал Кромвель, — их перенесут на кладбище, и все солдаты будут присутствовать на похоронах с кокардами из зеленых и голубых лент… Каждый офицер и унтер-офицер получит траурный шарф; мы сами пойдем во главе процессии и выдадим всем вина, крепкой водки и розмариновой настойки. После похорон укрепления Вудстока будут разрушены и замок уничтожен, чтобы его тайники не могли больше предоставлять приют бунтовщикам и изменникам.

Приказания генерала были исполнены в точности; всех узников выпустили на свободу, кроме Альберта Ли, который оставался еще некоторое время под арестом. После освобождения он уехал за границу и вступил в гвардию короля Карла, который повысил его в чине. Однако судьба, как мы увидим потом, готовила ему хоть и блестящую, но непродолжительную карьеру.

Вернемся к другим освобожденным вудстокским пленникам. Оба богослова, совершенно примирившись, пошли вместе, рука об руку, в приходский дом, бывший прежде резиденцией доктора Рочклифа; теперь он явился туда в качестве гостя своего преемника, Ниимайи Холдинафа. Просвитерианин поселил друга под своей кровлей и предложил ему считать своими как дом, так и доходы от прихожан. Доктор Рочклиф был очень тронут, но благоразумно отклонил великодушное предложение, памятуя о различии их взглядов на управление церковью, которых каждый придерживался так же ревностно, как догматов своей веры. Новый спор, хоть и не такой яростный, как первый, по поводу сана епископа в церкви ранних веков, утвердил доктора в его решении. Они расстались на следующий день, и с тех пор дружба их не нарушалась никакими раздорами до самой смерти преподобного Холдинафа в 1658 году; согласие между ними воцарилось в известной мере благодаря тому, что со времени совместного заключения друзья больше никогда не встречались. Доктор Рочклиф вернулся в свой приход после реставрации и впоследствии достиг высокого церковного сана.

Менее важные лица из тех, кто был отпущен на свободу в Вудстоке, без труда нашли временный приют в городе у знакомых; но никто не посмел принять старого баронета, который был в немилости у правящих властей; даже хозяин гостиницы святого Георгия, бывший когда-то одним из его фермеров, едва осмелился пустить его на общих условиях для путешественников, которые платят за постой и пищу, Эверард был у него, хотя сэр Генри его не приглашал, не давал ему разрешения прийти, однако и не противился его присутствию. Сердце старика снова смягчилось, когда он узнал, как Эверард вел себя во время памятной встречи у Королевского дуба, и что он теперь уже не в чести, а в немилости у Кромвеля.

Но было еще одно тайное чувство, склонявшее его к примирению с племянником: сознание, что Эверард делит с ним глубокую тревогу по поводу его дочери, которая до сих пор не вернулась из своего рискованного и опасного путешествия. Он понимал, что сам, вероятно, не сможет узнать, где Алиса нашла себе приют во время последних событий, и, если она арестована, добиться ее освобождения. Он хотел, чтобы Эверард предложил ему разыскать ее, но стеснялся заговорить с ним об этом, а Эверард, который не мог подозревать, что отношение дяди к нему изменилось, боялся не только предложить ему помощь, но даже назвать имя Алисы.

Солнце уже зашло… Они сидели, молча глядя друг на друга, как вдруг послышался цокот копыт… стук в ворота… легкие шаги на лестнице, и перед ними появилась Алиса, предмет их тревожных дум.