Да, время залечивает всякую рану, и хотя остается рубец, который иногда ноет, первоначальной острой боли уже не ощущаешь.
Сказав это, он сердечно пожал Ловелу руку, пожелал ему доброй ночи и откланялся.
Шаг за шагом Ловел мог проследить, как удалялся хозяин дома по разным переходам, и каждая дверь, которую он за собой закрывал, давала все более глухой и мертвый звук. Отделенный, таким образом, от мира живых, гость взял свечу и осмотрел помещение. Огонь ярко пылал. Заботливая мисс Гризл оставила несколько запасных поленьев, на случай, если бы гость пожелал их подбросить в камин. Комната имела вполне уютный, хотя и не особенно веселый вид. Она была увешана коврами, изготовленными на ткацких станках Арраса в шестнадцатом столетии. Ученый-типограф, о котором так часто упоминалось, привез их с собой как образцы искусства континента. Рисунок изображал охотничьи сцены. И оттого, что раскидистые ветви и листва лесных деревьев задавали на коврах основной тон, комната и получила название Зеленой. Суровые фигуры в старинной фламандской одежде – прорезных камзолах с лентами, коротких плащах и широких, до колен, штанах, держали на сворках борзых и гончих или травили ими дичь. Другие – с пиками, мечами и старинными ружьями – добивали загнанных оленей и вепрей. На ветвях вытканного леса сидело множество птиц, и каждая была изображена в соответствующем оперении. Казалось, богатая, плодовитая фантазия старого Чосера вдохновила фламандского художника. Поэтому Олдбок велел выткать готическими буквами на подшитой к коврам кайме следующие стихи этого прекрасного поэта былых времен:
Взгляни на эти мощные дубы!
А как свежа трава густая тут!
На восемь футов стебли здесь растут.
Деревья встали стройною толпой.
Покрыты ветви сочною листвой.
Ее ласкает солнца теплый свет,
И спорит с багрецом зеленый цвет.
А в другом месте была такая схожая надпись:
И, мчась глухой лесной тропой,
Я ланей видел пред собой,
И то олень, то лось мелькал,
То заяц в чащу убегал.
Сидели белки на ветвях,
Рядком, с орешками в зубах.
Покрывало на постели было темного, но поблекшего зеленого цвета, расшитое в тон коврам, но более современной и менее искусной рукой. Большие и тяжелые стулья со штофными сиденьями и спинками черного дерева украшал такой же узор, а высокое зеркало над древним камином было оправлено в такую же раму, как и старомодное зеркало туалета.
«Я слыхал, – сказал про себя Ловел, бегло осмотрев комнату и мебель, – что духи часто выбирают лучшую комнату в доме, чтобы обосноваться в ней, и я не могу не похвалить вкус расставшегося с телесной оболочкой типографа “Аугсбургского исповедания”. Но молодому человеку трудно было сосредоточиться на слышанных им рассказах об этой комнате, хотя они вполне соответствовали тому, что он здесь видел. Он даже пожалел, что не испытывает того возбуждения, слагающегося из страха и любопытства, которое порождают милые нам старинные сказки и предания. Ему мешала печальная действительность – захватившая его безнадежная страсть, ибо сейчас им владели только чувства, выраженные в строках:
Меня ты, дева, изменила:
Лишила доброты!
Моя душа навек остыла,
Жесток я стал, как ты.
Он попытался вызвать в себе подобие тех чувств, которые в другое время соответствовали бы обстановке, но в его сердце не было места для таких причуд воображения. Воспоминание о мисс Уордор, решившей не узнавать его, когда ей пришлось терпеть его общество, и выказавшей свое намерение уклониться от встречи, уже одно могло бы целиком заполнить его ум. Но с этим сочетались воспоминания менее мучительные, но более волнующие – о том, как она еле-еле спаслась от гибели, о выпавшей ему удаче вовремя прийти ей на помощь… И какова же была его награда? Девушка ушла с обрыва, когда его судьба была еще под сомнением, когда еще не было известно, не лишился ли ее спаситель жизни, так великодушно поставленной на карту ради нее. Право же, простая благодарность требовала некоторого участия к его судьбе… Но нет, она не могла быть такой себялюбивой или несправедливой, это было не в ее натуре! Она лишь хотела закрыть дверь перед надеждой и, хотя бы из сострадания к нему, погасить ту страсть, на которую никогда не могла бы ответить.
Эти рассуждения влюбленного едва ли могли примирить его с судьбой, и чем более желанной представлялась его воображению мисс Уордор, тем безутешнее он становился от крушения своих надежд. Он знал, что в его власти развеять некоторые ее предубеждения. Но даже в крайности он сохранял твердую решимость: убедиться, что она желает объяснения, а не навязывать его. И с какой бы стороны он ни смотрел на их отношения, он не мог считать свои мечты о браке неосуществимыми. В ее взгляде было замешательство и крайнее удивление, когда Олдбок представил его, и, подумав, Ловел пришел к выводу, что первое из них – напускное и должно лишь прикрыть второе. Он не станет отказываться от поставленной им перед собой цели, уже перенеся ради нее столько страданий. Замыслы, отвечавшие романтическому складу создававшего их ума, проносились один за другим в голове Ловела, хаотично толпясь, как пылинки в солнечном луче, и еще долго после того, как он улегся, мешали ему обрести покой, в котором он так нуждался. Потом, утомленный неопределенностью и трудностями, с которыми, казалось ему, были связаны все его планы, он склонился к тому, что придется стряхнуть с себя путы любви, как «росинок бисер с гривы льва», и возобновить те занятия науками и тот образ жизни, от которых он из-за своего безответного чувства так долго и бесплодно отказывался. Эту свою решимость он пытался подкрепить всеми аргументами, какие ему подсказывали гордость и разум.
«Она не должна думать, – сказал он себе, – что, опираясь на случайную услугу, оказанную ей или ее отцу, я хочу завладеть ее вниманием, на что я лично, по ее мнению, не имею права. Я больше не увижу ее. Я возвращусь в страну, где, хотя и нет никого прекраснее, чем она, все же найдутся девушки столь же прекрасные и менее высокомерные, чем мисс Уордор. Завтра я распрощаюсь с этими северными берегами и с нею, холодной и безжалостной, как здешний климат».
Он еще некоторое время размышлял над этим мужественным решением, но усталость наконец взяла свое, и, несмотря на гнев, сомнение и тревогу, Ловел погрузился в забытье.
После такого сильного возбуждения сон редко бывает здоровым и освежающим. Ловела тревожили сотни необъяснимых и бессвязных видений. Он был то птицей, то рыбой, он летал и плавал – качества, которые были бы весьма полезны для его спасения несколько часов назад. А мисс Уордор была какой-то сиреной или райской птицей, ее отец – тритоном или чайкой, Олдбок же – поочередно дельфином и бакланом. Подобные картины причудливо сменяли одна другую, как это часто бывает при лихорадочных снах. Воздух отказывался его поддерживать, вода, казалось, жгла его, скалы, о которые он с размаху ударялся, были мягки, как пуховые подушки. Все, за что бы он ни брался, кончалось неудачей по какой-либо странной и неожиданной причине. Все, что привлекало его внимание, при попытке рассмотреть это ближе претерпевало необычайные, удивительные превращения. Его ум при этом все время в известной мере сознавал свое заблуждение и тщетно силился от него избавиться, сбросив оковы сна. Все это – признаки лихорадки, слишком хорошо известные тем, кого преследуют дурные сны, или – по-ученому – кошмары. Но вот эти беспорядочные фантасмагории начали располагаться в более правильную систему, если только не сам Ловел в своем воображении (а оно отнюдь не было последним из качеств, которыми блистал его ум) начал, проснувшись, постепенно и бессознательно для себя располагать в лучшем порядке сцену, во сне, может быть, представлявшуюся ему в менее четких очертаниях. Возможно и то, что его лихорадочное волнение способствовало образованию картины, которая перед ним возникала.
