Молча пошли к хижине.
— Рассердились? — спросил он у порога. Отворил перед Нэнси дверь и посторонился, пропуская ее. — Уйдемте от ветра.
— Так неосторожно. Он оставил следы. По всему берегу.
— Здесь следов нет.
— Какой-то мужчина. Я не позволяла вам принимать посетителей. Не хочу я, чтобы толпы народу заявлялись в мое…
Он постоял минуту, глядя на нее, потом сел, прислонился спиной к стене. Достал из кармана фляжку, вытащил пробку.
— Это был связной. Только и всего. Сюда он не заходил. Мы встретились там, среди скал. Я его ждал. Он передал мне несколько важных слов и немного виски. Выпейте глоток, и не надо сердиться.
Он протянул ей фляжку. Нэнси покачала головой.
— В тот раз, когда я у вас пила виски, оно прескверно на меня подействовало. И вообще молодым леди в моем возрасте не полагается пить виски.
Он рассмеялся. Потянулся к полке над головой, достал кружку. Осторожно налил из фляжки на донышко и протянул кружку Нэнси.
— Ну, вот, самая что ни на есть ледистая молодая леди может спокойно выпить такую малость.
Нэнси приняла кружку.
— Извините, что я сердилась.
— Подите сюда и сядьте. Надо полагать, это вы подавали дымовые сигналы?
— Обожаю костры. Тетя Мэри говорит, дым убийственно вреден.
— Я думаю, понадобился бы дым поистине исполинского костра, чтобы убить человека. Ну-ка, глотните. И скажите, как вам это понравится.
И сам отпил из горлышка.
Нэнси осторожно пригубила.
— Вкусно. Совсем не такое, как в тот раз.
— Это особенный сорт. Не каждый день отведаешь такого виски. Только когда является посланец богов.
— Посланцы богов не оставляют на песке таких большущих следов. А этот сорт и называется по-особенному?
— Шотландское виски. Лучший напиток на свете. При моем образе жизни. В некотором роде скитальческом. Если ведешь жизнь более оседлую, тогда… ничто не сравнится с кларетом… с добрым старым кларетом.
Нэнси засмеялась.
— Вы забавный.
— Я, знаете ли, не только тем весь век занимался, что ел бананы из бумажного кулька.
— А я, знаете, пари держу, что дед видел на рельсах вашего посланца богов. Дед почти все замечает. Он вечно твердит, будто видит каких-то людей, только мы на него внимания не обращаем. Он все время бормочет, иногда ерунду, но не всегда, только нам неохота разбираться. У вас есть пожилые родственники?
— Дорогая моя Нэнси, я давным-давно порвал все родственные узы. Предпочитаю странствовать налегке.
— И вам не одиноко?
Он покачал головой и опять немного отпил из фляжки. Закупорил ее и положил возле себя на пол.
— Сейчас в моей жизни нет места подобным чувствам. Может быть, когда я стану бесполезным… как знать… может быть, тогда мне и станет одиноко. Вон чайка на крыше не чувствует одиночества. Глаза у нее как кремни.
— Когда вы сделаетесь бесполезным, вам можно будет сидеть в кресле и думать про всех, кого вы поубивали.
— Послушайте, молодая особа…
— Извините. Я не то хотела сказать.
— То самое. Я не чувствую вины за то, что я делаю и как думаю, так что не воображайте, будто вы можете воззвать к тому, что считаете лучшей стороной моего «я». Есть на свете люди бессердечные, без стыда и совести, они способны на все, лишь бы мир оставался таким, как это им выгодно. Они не желают никаких перемен. Они разрушают и уничтожают… стремлении… надежды. Должен же человек хотя бы на что-то надеяться.
— Но убивать…
— Ваш дедушка тоже ведь был убийцей, — мягко сказал Кассий, — но никто из-за этого не отпускает шпилек по его адресу. Отнюдь. Он получил медали и пенсию. А между тем он убивал даже не для того, чтобы защитить родину, как раз наоборот. Он отнимал чужую землю, других людей лишал родины. Создавал империю для старушки с колпаком на голове, похожим на чехол для чайника. А будь ваш дед помоложе, он бы, скорее всего, сейчас где-нибудь на этой дороге убивал своих соотечественников, разрушал их мечту. И все же…
— Нет, нет… ничего подобного!..
— …и все же он милый несносный старичок, он что-то бормочет и напевает и, вероятно, умрет в своей кровати, как оно и полагается каждому человеку, и кое-кто о нем поплачет.
— У меня все в голове перепуталось. Меня за это надо презирать?
Он откинулся к стене и захохотал. Нэнси смотрела на него и думала — а может быть, и у него в голове почти такая же путаница? У слепых и поводыри всегда слепые.
— Простите, что я смеюсь, — сказал он наконец. — Вас совершенно не за что презирать. Можете мне поверить.
— Тетя Мэри продает наш дом.
— Вот как!
Нэнси впилась в него глазами. Улыбка его медленно слиняла, хмурый взгляд обратился в прошлое, к рощам и тропинкам, и солнечным зайчикам на ковре в гостиной и на полированном дереве добротной мебели. Давние дни, давние лица. С минуту он крутил неуверенными пальцами колпачок фляжки.
— Да. Пожалуй, рано или поздно этого было не миновать. Вам все равно пришлось бы на это пойти.
— Едва ли я до этого бы додумалась. Тетя Мэри гораздо практичнее меня.
— А кому?..
— Построят дома, — объяснила Нэнси. — Целую кучу. Шикарные дома. Это ведь… ну… так близко от города. Поездом…
— Итак, дорогая моя, вам тоже подвернется случай странствовать налегке.
— Вот уж не стремлюсь.
Он наконец открутил колпачок и хлебнул из горлышка.
— Трусиха!
— Нет, не трусиха. Просто мне хочется, чтобы все оставалось по-прежнему…
— Трусиха!
— Да, я трусиха.
За стеной на берег внезапно с шумом обрушилась волна.
— Поднимается ветер. — Нэнси не знала, что бы еще сказать.
— Прошлой ночью хижину чуть не смело. Нас с этой чайкой унесло бы на северный полюс.
— Я думала, вы мне посочувствуете.
— Ну нет, не дождетесь. Все на свете непременно должно меняться. Это пустые выдумки, будто с переменой теряется то, что по-настоящему ценно. Это неправда. Наступающий год всегда будет лучше прошедшего. У вас впереди целый огромный мир, черт возьми. Кто-то снял с ваших плеч то, что было бы только тяжким бременем, а вы еще жаждете сочувствия. О господи!
— Я люблю эти места.
— Просто вы ничего другого не знаете. Море здесь холодное, берег каменистый, всю зиму дует восточный ветер. Чем раньше вы отсюда выберетесь, тем лучше. Ваша разумная тетушка выбрасывает вас из гнездышка — так иные птицы поступают с птенцами. Вон из гнезда — и либо лети, либо падай. Из-за вас я чувствую себя старым стариком. Я почти уже не помню, что это такое, когда тебе восемнадцать. Я ездил на охоту не реже двух раз в педелю и не смел заговаривать с хорошенькими девушками, которых встречал по вечерам в гостях. Среди этих девушек была и ваша тетя.
— Она была хорошенькая?
— Да, только язычок слишком был острый, если мне память не изменяет. А вот вы перестаньте грызть ногти. Мерзкая привычка. Подумайте, что случилось с Венерой Милосской.
Нэнси покраснела, сжала кулачки, пряча следы преступления.
— Вы злой!
— Ничуть. Всякий уважающий себя отец сказал бы то же самое своей дочке.
— А у вас есть дети?
Он покачал головой.
— Ничем не обременен. Был когда-то женат, но едва жена получше меня узнала, я ей разонравился. Все это случилось, когда я был моложе.
— Почему вы ей разонравились?
— Любопытному нос прищемили.
— А все-таки?
— Наверно, потому, что, когда мы поженились, я был некто с положением. Мог всякому назвать свое имя и адрес. Даже носил с собой в кармане такие маленькие карточки и повсюду их оставлял — пускай люди знают, что я существую. Жене это нравилось. У меня был дом в Лондоне. Это ей тоже нравилось. Видное положение, почти что на верху всей кучи. Она была уж так воспитана — все время ждала от жизни только удовольствий. И ушла к тому, кто мог предоставить ей жизнь более приятную, чем я. После пяти лет брака я стал для нее только помехой.
— Она была красивая?
— Да, пожалуй. Красивое лицо и красивое тело.
