Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Долгое молчание. Тетя Мэри принялась собирать письма, уже прочитанные и аккуратно вложенные обратно в конверты, разрезальный нож слоновой кости, очешник.

— «Сказала — живи так просто, как травы растут, шурша…»[51]

— Да, так. Ты, дорогая моя девочка, еще юна и неразумна.

— А у тебя слез полна душа?

Тетя Мэри поднялась с пачкой писем в руке.

— Я довольна жизнью. Большего никогда не желала.

Теперь она несколько часов будет хлопотать вокруг старика. Поднять его и одеть. Навести чистоту. Накормить завтраком. Потакать ему, успокаивать. Довольна ли она, нет ли, а в напряженном лице сквозит усталость.

— Ты будешь дома, да? Где-то поблизости. Присмотришь за ним?

Нэнси кивнула.

— Не оставляй его долго сидеть на солнце. У него разболится голова.

— Знаю.

— Конечно, знаешь, голубчик. Я суматошная старуха.

Она медленно пошла к двери. В каждом ее движении — неизменное изящество, всегда она подтянутая, держится прямо без видимого усилия. Старомодная она, подумала Нэнси. Я ее люблю, но не хочу сама быть такой. Тетка приостановилась в дверях:

— Ты будешь…

— Да. Буду следить за ним зорким ястребиным оком.

— И потом, надо собрать малину. Всю, детка, не только те ягоды, которые сами бросаются в глаза.

— Я непревзойденная собирательница малины, лучшая в мире.

— Я рассчитываю вернуться к половине седьмого. Ты позаботишься, чтобы он что-то поел за обедом, да?

— Уж что-нибудь я в него впихну.

Нэнси взялась за «Айриш таймс».

Два гражданских лица застрелены близ Навана. Пожар на военных складах в Каррике на реке Шаннон. Человек, выпущенный из тюрьмы, застрелен на дороге неподалеку от Лимерика. Активные действия воинских частей в Дублине, множество арестованных. Известный журналист застрелен часовым. Возобновились бои в Армении. Ужасающее преступление в Голуэе. Леди Уолсингем отбыла из Лондона на Ривьеру. Лорд и леди Килмейн после недельного пребывания в Дублине прибыли в Лондон. На корабле Королевского почтового пароходства среди других пассажиров в Кингстаун прибыли… Нэнси кинула газету на пол. Напечатанное черным по белому, все это выглядит бессмыслицей. Вот была бы я чайкой, подумала она, смотрела бы на все это из прозрачных воздушных высей. Тогда бы можно безнаказанно оставаться равнодушной. Никто бы ничего с тебя не спрашивал. Парить по ветру, смотреть, как безжалостно наползают дома на зелень полей, как дымятся сожженные здания, бесполезными кучками мятого тряпья лежат вдоль дорог убитые, снуют взад-вперед суда Королевского почтового пароходства, как сменяются зима и лето на сером, черном, сине-зеленом вечно беспокойном море и на волнах качаются чайки так же вольно, как плавают по воздуху.

— Ты весь день будешь тут сидеть?

Брайди с грохотом поставила поднос на буфет.

— Ты меня испугала. Просто, я задумалась.

— Поди лучше собери малину, пока дождя нет.

— Сегодня великолепная погода. Никакого дождя не будет.

— Утро ясно, день ненастный, — с мрачной уверенностью изрекла Брайди. — Это ты вчера вечером ела хлеб у меня в кухне?

— Я.

— Крошки.

Единственное слово — маленький гневный взрыв.

— Мне казалось, я все убрала чисто.

— Тебя что, под горкой мало кормили? — Брайди начала собирать посуду на поднос.

— Я там не осталась. Это было ужасно. Я от них удрала. Гуляла по берегу.

— Чего ради такое учудила?

— Порыв души.

Брайди насмешливо фыркнула.

— Порыв? Были бы у нас с твоей тетушкой порывы надавать тебе как следует по попке, когда ты была маленькая, так ты бы теперь не устраивала кругом порывы. Что эти двое теперь о тебе думают?

— Не знаю и знать не хочу.

Брайди грохнула кофейником о поднос.

— Тебе полагается быть настоящей леди. Тебя воспитывали как леди.

— Леди? А что это, в сущности, такое — леди?

— Ты прекрасно знаешь, про что я толкую, а этим Кейси только улицы мести, а ты перед такими людьми тетушку позоришь.

— Все люди просто мужчины и женщины.

— По-твоему, может, оно и так, да только в этих делах надо глубже глядеть, и ты Ее не расстраивай, у Ней без тебя забот по горло.

Брайди всегда говорила про тетю Мэри уважительно — Она и, лишь когда они оказывались лицом к лицу, произносила чуточку ворчливо «мэм».

— Корзинки под малину в кухне на столе.

— Спасибо, — сказала Нэнси.

Брайди взяла с буфета щетку и совок и принялась сметать крошки со стола. Когда она наклонялась и далеко протягивала руки, она потрескивала, как ее же плетеный стул в кухне. Темно-синее платье под мышками у нее выцвело почти добела. От нее вечно пахло белыми мятными леденцами, она с утра до ночи грызла их остатками зубов.

— Пока мечтаешь, дела не сделаешь.

— Да уж наверно.

Нэнси встала и пошла собирать малину.

Неторопливо ползли часы. Брайди не ошиблась: когда Нэнси шла к дому с малиной, на садовой тропинке уже темнели первые дождевые капли. К полудню все затянула серая пелена дождя. Тетя Мэри укатила в долгополом коричневом макинтоше и мягкой кожаной шляпе с обвисшими полями. В таком наряде она походила на гнома, усталого от слишком долгих трудов в подземелье. Она все махала рукой из окна машины, пока не выехала за деревья в конце дорожки.

— Ничего не видно.

Брюзгливая жалоба деда заставила Нэнси вздрогнуть. С тех пор как тетя Мэри, махая на прощанье рукой, укатила прочь, это были его первые слова. Его давно уже устроили в кресле у окна, ноги надежно укутаны пледом, бинокль и панама рядом на столике. Он дремал, бессмысленно бормотал что-то себе под нос, изредка поднимал бинокль и придирчиво осматривал железную дорогу. А потом споет клочок гимна и этим снова себя убаюкает.

— Сейчас не на что смотреть. Только на дождь.

Нэнси встала с дивана, где лежа читала книжку. Перешла комнату и остановилась подле старика. Прядь его белых, очень тонких волос лежит как прилизанная поперек макушки. Пальцы, в которых стиснут бинокль, на вид уже мертвые.

— Там вообще не на что смотреть, дед, только поле да железная дорога.

— Я много чего вижу. Целыми днями тем и занимаюсь. Это отличный бинокль. На редкость. Германский полевой бинокль. Военного образца.

Старик опустил бинокль и не без гордости на него посмотрел.

— Мародерство.

Нэнси присела рядом на корточки, и оба минуту-другую молча смотрели в окно, рябое от дождя.

— Дед, — сказала наконец Нэнси, — ты помнишь Роберта? Моего… ну, словом… Роберта?

— Я эту штуку взял у того малого, из того орудийного окопа. Он был мертвый, да. Африкандишка паршивый. Считается мародерством. Такое не одобряли. Дурной пример и прочее. Помню его лицо, будто вчера, это было. Вот чудно. Лицо вполне порядочного человека. Проклятые дикари эти африкандеры. В конце концов, не взял бы я, так взял бы другой. — Долгое молчание. — Ведь правда?

— Да, наверно.

— Такое не одобряли. Но все так делали. Не похвалялись этим, только и всего.

— Роберт… — подсказала Нэнси.

— Не помню. Очень легко все перепутать.

— Если ты помнишь лицо мертвого бура, так наверняка можешь вспомнить Роберта.

— Если кого-нибудь убьешь, он уж постарается тебе оставить на память свое лицо. Хорош подарочек.

— Ты что же, убил того бура, у которого взял бинокль?

— Наверно, пришлось. Не припомню в точности, как было дело. В конце концов, я ж был солдат. Со мной был молодой парнишка, я ему, помню, тогда сказал — этот, говорю, на вид славный малый. Вот это я помню.

— А он что сказал?

— Может, «Слушаю, сэр». А может, ничего не сказал. Что он особенного мог сказать.

— Ничего, наверно.

— Кто-то когда-то сказал: «Старая шутка смерть, а каждому внове». — Старик вздохнул. — Киплинг, наверно. Или не Киплинг? Такие слова в духе Киплинга. — Он устало поднял к глазам бинокль. — Ничего невозможно разглядеть.

вернуться

51

Из стихотворения У.-Б. Йейтса:

Сказала — живи так просто, как травы растут, шурша,
Но я был юн, неразумен — и вот слез полна душа.
54
{"b":"250107","o":1}