Как ее звали-то? Марина все ее звали, именно так, без отчества, а ведь не девчонка уже была. Фамилию я запамятовала, что-то такое простое, но яркое. Погодите, попробую вспомнить, если уж вам так надо. Она часто повторяла, что москвичка, а отец ее построил музей какой-то большой, несправедливо, мол, что ей места в Москве нет. Может, и привирала, не знаю. Вы-то наверняка знаете все музеи в Москве? Мы с Николой по музеям как-то не очень. Как вы сказали? Цветаева? Да, точно, так ее и звали. А у пацана другая фамилия была, вроде как еврейская. Только на еврея он не был похож.
Да что вы разволновались так? Ну, не знаю, может, вам и повезло. А мне вот с жиличкой не повезло совсем. Сколько проблем из-за нее было! Мы с Николой на работе не обедали, копейку берегли. Зато дома вечером наедались по полной! Я как возвращалась — сразу к плите. Никола позже приходил обычно, он часто у себя в ремонтном задерживался, особенно если начальство на месте сидело. К его приходу ужин готов должен быть. Понятно, на всех конфорках у меня булькает и шкворчит. Я ведь днем-то ими не пользуюсь. А тут ее, как назло, всякий раз приносит. То чайник вскипятить, то какую-нибудь дрянь поджарить. Как будто днем, когда нас нет, нельзя это сделать! И объяснить невозможно. У нее, мол, тоже право плитой пользоваться. А если чайник ее снимешь, ругается или плачет. Ида, хозяйская дочь, на кухне вообще не показывалась, уж как она питалась, не знаю, в студенческой столовке, наверное. Да и уезжала куда-то часто. С ней проблем не было. А с этой каждый вечер. Никола считал, это она нарочно нам вредит. Раз приходим, а на кухне штаны Мур-муровы висят, грязные. То есть она их, конечно, выстирала, но от стирки такой они только еще грязнее стали. Ну, не назло ли она это делала? Конечно, Никола иной раз не сдерживался, грубо с ней разговаривал. Она тоже в спор ввязывалась, потом плакала. Мур-мур обычно ее сразу в комнату старался увести, потом извинялся, если что не так. Он, похоже, похитрее был. Да, бывает такое меж соседями, что поделаешь. Так ты понимание имей, люди же весь день на работе. А сама бездельем в четырех стенах маешься или болтаешься неведомо где. Вот и стой до нашего прихода у плиты в свое удовольствие!
Что? И мы должны были понимание иметь? Это с какой стати? Да пусть спасибо скажет, что я в домком на нее стучать не бегала! Она все боялась, что арестуют ее, и сын тогда пропадет. При каждом звонке вздрагивала. Но мы люди порядочные. Хоть иной раз так хотелось, чтоб услали ее куда подальше, и мы бы с Николой зажили наконец спокойно. Но доносов на нее не писали, не было этого. Никола всегда говорил, от НКВД подальше держаться нужно. Донесешь на кого, а потом и тебя заодно прихватят. Время-то какое было.
Великая поэтесса? Ну не знаю. Дама одна к ней как-то приходила, хорошо одетая такая дама, теми же словами сказала. Великая, мол, русская поэтесса. Только не поверили мы ей. Какая ж она русская, если из-за границы приехала? И какая она великая? Бумагу целыми днями марает, а книжки где? И деньги за них? Вот Пушкин — великий поэт. И Маяковский тоже. Демьян Бедный одно время очень гремел. Никола рассказывал, они в ремонтном как-то вагон его личный чинили. Во где роскошь-то! Хоть раз в жизни бы так прокатиться! Есенина все знают, хотя и ругали его много. Друг Николы, Митяй, как напивался, так под баян все стихи его пел. Здорово получалось, хотя лучше б не напивался он так часто. От водки и сгорел.
А ее кто знал? Никола как-то в книжном магазине спросил ее стихи, хотел, чтоб она ему на книжке что-нибудь поэтическое написала, друзьям показывать. Так не было в магазине ни одной ее книжки! Потом он даже в библиотеку не поленился сходить, интересно ему было, что же она такое пишет. Вдруг про нас чего-нибудь. Библиотекарша странно так на него посмотрела и сказала, что стихов Цветаевой у них давно уже нет. Но расспрашивать ее Никола побоялся, заведующая на него как коршун налетела: «Это кого здесь на декадентов потянуло?». Никола-то и слов таких отродясь не слыхал. А библиотекарша та вроде как слезу смахнула, может, в глаз попало чего.
Но я и уважение к ней проявляла! Раз уж она великая, полы в кухне и коридоре одна я стала мыть. Все равно со своей слепотой куриной она их дочиста никогда не отмывала. Сперва она спорила, гордая ведь была, а потом смирилась. Только из комнаты своей старалась как можно меньше выходить, чтоб полы мои намытые не заляпать. А мне того и надо было.
Да, вот еще вспомнила, на лифте она никогда не ездила. Пешком на седьмой этаж поднималась, медленно, медленно. Да иногда и с сумками тяжелыми. Я поначалу думала, во деревня-то, лифтом пользоваться не умеет. А потом Зойка из домкома сказала, что прежде они в Париже жили. Там мужа с дочкой и завербовали. А уж лифты в Париже наверняка есть, не может не быть. Это у нее просто страх такой был. Она еще на автобусе, на троллейбусе и на такси никогда не ездила. Ну, на такси понятно, не с их деньгами. А вот почему на автобусе или троллейбусе… Я слышала, как она по телефону говорила. Куда-то собиралась и просила объяснить, как только на метро или трамвае доехать. Сумасшедшая, одним словом.
Когда война началась, нервничала она очень. Мур-мур с другими пацанами на крышу лазил, зажигалки тушить, их домком обязал. И правильно, кому еще это делать, как не мальцам шустрым? Для них все равно что игра. Но я сдуру рассказала ей, как в соседнем дворе мальчишке одному осколок в глаз попал, пришлось срочно глаз у Гельмгольца удалять. Тут она просто зашлась. И когда Мур-мур на крышу лазил, только об этом и говорила. Почему-то больше всего за глаз боялась. И все чаще заговаривала об эвакуации. Тогда все об эвакуации говорили. Паника была. Мы-то с Николой эвакуироваться не собирались. На своем ремонтном он бронь получил, завод машины и танки с фронта ремонтировал, на фронт они сразу и отправлялись. Он уже начальником цеха тогда был. Я к нему на завод в бухгалтерию устроилась, мое-то предприятие за Урал перевозить собирались. В общем, если б они эвакуировались, оно бы и к лучшему. Ида к родителям на Север уехала, непонятно ведь было, начнутся занятия в институтах или нет. А мы пожили бы вдвоем, за квартиркой присмотрели. Так что я не отговаривала ее, наоборот, советовала уезжать поскорей. Ну, а как уж там она решала, ее дело. Москву к тому времени сильно бомбили. Во время налетов страшно было. Кабы метро рядом, еще ничего. Но нам до метро — полтора бульвара, да и казармы военные рядом. Немец-то про них наверняка знал.
Уехали они в начале августа, на пароходе с речного вокзала. Про какую-то Елабугу все говорили да Чистополь. Мур-мур, помню, все не хотел уезжать, ругался с ней. Вещей много не взяли, на антресоль часть на хранение загрузили, как жить собирались, неизвестно. Непрактичная уж очень была. Мы потому в эвакуацию и не хотели, что здесь-то твердая карточка продуктовая и деньги. А что там, кто ж его знает. Опять же комнату оставлять нельзя. И немца мы не боялись. Ну возьмут они Москву, так что ж, мастеровые люди везде нужны. И ремонтировать у немцев наверняка есть чего. Перекантовались бы как-нибудь до прихода наших. А она немца боялась ужасно. Прикидывалась, что ли? Муж-то у нее, чай, не на фронте был, а в тюрьме, враг народа. Немцы таких не трогали, я знаю, мне сестра двоюродная рассказывала, они в оккупации с первых дней оказались. К тому же она по-иностранному могла говорить.
После отъезда вестей от них не было. Спустя несколько месяцев, зимой уже, управдом сказал, что в их комнату временно кого из беженцев подселит. Я, конечно, против была, да кто ж меня спрашивал? На всякий случай сказала, что вещи свои они оставили и вроде как собирались вернуться. Но управдом сказал, не вернутся. Она в Елабуге умерла, а пацана куда-то определили. У мужа десять лет без права переписки. К тому же срок договора у них скоро истекает, с хозяйкой он списался, разрешение на подселение получил. Потом Зойка мне сказала, она почему-то всегда все знала, что не умерла она вовсе, а повесилась. А отчего, неизвестно.
