Вечером того же дня в доме роз появились гости. Это был владелец немалого поместья поблизости, в котором он сам управлял хозяйством, хотя зимой подолгу живал в городе. Его сопровождали супруга и две дочери. Они заехали на обратном пути после визита в отдаленную часть края и поднялись к дому, как они сказали, затем, чтобы посмотреть, расцвели ли уже розы, и полюбоваться их обычным великолепием. Они собирались уехать в тот же вечер, однако ввиду позднего уже времени мой гостеприимец стал убеждать их переночевать в его доме, на что те и дали согласие. Лошадей и коляску отправили на хутор, путникам отвели комнаты.
Вскоре, однако, те вышли из комнат и направились на песчаную площадку, после чего осмотр роз начался заново. Часть вынесенных сегодня стульев еще оставалась на месте, хотя стол уже убрали. Мать села на один из них и вынудила Матильду сесть рядом с ней. Девушки подошли к розам, все много говорили о цветах и любовались ими.
Перед ужином обошли еще сад и часть полей, затем все разошлись по комнатам.
Когда пробил час ужина, все снова собрались в столовой. Гость и его спутницы переоделись, он вышел даже в черном фраке, женщины были одеты так, как одеваются в городе не для торжественных, а для дружеских визитов. Мы были в своем обычном платье. Но именно из-за этой одежды гостей, которая сама по себе была безупречна, о чем я мог судить со знанием дела, потому что видел такое платье на своей матери и сестрах и часто слышал суждения о нем, наша одежда нисколько не проигрывала, а скорее даже наносила ущерб нарядам гостей, во всяком случае на мой взгляд. Щегольское платье казалось мне крикливым и неестественным, а наше было просто и практично. Создавалось впечатление, будто Матильда, Наталия, старик гостеприимец и даже Густав — личности недюжинные, а те — люди толпы, каких встретишь везде.
За ужином и после него, поскольку мы еще на некоторое время задержались в столовой, я даже любовался красотой девушек. Старшую из двух дочерей наших гостей — мне, по крайней мере, она показалась старшей — звали Юлия. У нее были каштановые волосы, как у Наталии. Пышные, они были красиво уложены вокруг лба. Глаза были карие, большие и глядели приветливо. Щеки были изящные и ровные, а рот очень мягкий и доброжелательный. Ее фигура явила рядом с розами и во время прогулки стройность и благородство, а ее движения — естественность и достоинство. В ней было какое-то притягательное очарование. У младшей, которую звали Аполлонией, волосы были тоже каштановые, как у сестры, но светлее. Они были такие же пышные и уложены, пожалуй, еще красивее. Лоб выделялся в них ясно и четко, а голубые глаза, не такие большие, как карие глаза сестры, глядели из-под него еще бесхитростнее, добрее и искреннее. Глаза она унаследовала, видимо, от отца, тоже голубоглазого, у матери глаза были карие. Щеки и рот казались у Аполлонии еще более изящными, чем у сестры, а фигура чуть-чуть мельче. Держалась она не так прелестно, как сестра, но была простодушнее и милее. Мои друзья в городе сказали бы, что это два пленительных существа, и так оно и было. Наталия — не знаю, была ли она бесконечно красивее или от нее исходило что-то другое — а этого другого я еще не распознал как следует, потому что она очень редко со мной говорила, судить же о ее походке и движениях я не мог, не решаясь рассматривать ее, как рассматривают рисунок, — Наталия казалась рядом с этими двумя девушками как-то гораздо значительнее, ни о каком сравнении тут просто-напросто не могло быть и речи. Если правда, что девушки бывают очаровательны, то эти две сестры были очаровательны. А вокруг Наталии витало какое-то глубокое счастье.
Матильда и мой гостеприимец, казалось, очень любили и уважали эту семью, это явствовало из их обращения с ней.
Матери обеих девушек было лет сорок. Она еще вполне сохраняла свежесть и здоровье красивой женщины, только чуть полноватой, чтобы служить моделью для рисунка, судя по тому, как любят изображать на рисунках красивых женщин. Ее разговор и манеры показывали, что в свете она принадлежит к так называемому высшему обществу. Отец казался образованным человеком, соединяющим с манерами высших сословий города простоту опытности и доброту сельского хозяина, на которого природа оказала смягчающее влияние. Я с удовольствием слушал его речи. Матильда выглядела значительно старше, чем мать девушек, казалось, что когда-то она была такой же, как Наталия, но стала теперь воплощением спокойствия и, я сказал бы, прощения. Не знаю, почему это слово приходило мне уже не раз в те дни на ум. Она говорила о предметах, которые предлагали гости, но собственных предметов для разговоров не предлагала. Говорила она очень просто, не увлекаясь предметом и не желая увлечься исключительно им. Мой гостеприимец вникал в мнения своего соседа по имению и говорил в своей обычной ясной манере, но из вежливости предоставляя гостю выбирать предмет разговора.
Так за одним и тем же столом сидели и в одной и той же комнате двигались эти два вида людей, поистине два вида.
Из того, что они приехали как раз к цветению роз, я заключил, что они не только знали о пристрастии моего гостеприимца к этим цветам, но, пожалуй, и разделяли его.
После трапезы гулять, как обычно в эти дни, не стали, а засиделись за разговорами и разошлись на покой позднее, чем то было принято в этом доме.
На следующее утро завтракали в саду, и, побывав еще в теплице, гости уехали с настойчиво повторенной просьбой навестить их вскоре у них в имении, что и было обещано.
После этого перерыва дни в доме роз пошли тем же ходом, как они шли с приезда женщин. Время, которое у каждого было свободно, мы снова часто проводили вместе. В таких случаях меня нередко особо приглашали в компанию. У Наталии тоже были часы учения, которые она добросовестно соблюдала. Густав сказал мне, что теперь она учит испанский язык и привезла сюда испанские книги. Воспользовавшись местом, выделенным мне в так называемой каменной хижине, я перенес туда много своего добра. Густав уже читал книги Гёте. Его приемный отец выбрал для него «Германа и Доротею», велев читать это произведение так тщательно и внимательно, чтобы каждый стих был ему совершенно понятен, а если что будет неясно, то спрашивать. Меня тронуло, что все книги поставили в комнате Густава в полной уверенности, что он станет читать лишь те, что рекомендовал ему приемный отец. Я часто к нему захаживал, и, не знай я уже, что не в его нраве не исполнять обещанного, я мог бы во время таких посещений в том убедиться. Матильда и Наталия часто присутствовали при том, как мой гостеприимец сыпал на площадке зерно своим пернатым нахлебникам, и нередко, возвращаясь утром с прогулки по саду, я видел, что во время кормления птиц, в угловой комнате, где у окон висели кормушки, орудовала какая-то красивая рука, по которой я узнавал Наталию. Иногда мы ходили смотреть на гнезда, где еще высиживались или вылуплялись птенцы. Большинство гнезд, однако, уже опустело, и потомство жило в ветках деревьев. Мы часто бывали в столярной мастерской, беседовали с людьми, смотрели, как продвигается работа, и говорили об этом. Ходили мы даже к соседям и осматривали их хозяйства. Находясь в доме, мы собирались в кабинете моего гостеприимца, где что-нибудь читали, или в кабинете естествознания, где ставили какой-нибудь занимательный опыт, или в картинной, или в мраморном зале. Мой гостеприимец часто показывал свое умение предсказывать погоду. Его предсказания всегда сбывались. Но часто он отказывался делать их, потому что признаки были недостаточно ясны ему и понятны.
Бывали мы и в комнатах женщин. Приходили мы туда, когда нас приглашали. Маленькая, последняя комнатка, с потайной дверью, принадлежала Матильде. Я назвал ее комнатой роз, и в шутку это название за ней закрепилось. Мне было приятно увидеть, как любовно и мило устроили эту комнату для старой женщины. Здесь царили покой и согласие в сочетании мягких тонов — бледно-красного, серо-белого, зеленого, тускло-фиалкового и золотого. Отсюда открывался пейзаж с милыми очертаниями высокогорья. Матильда любила сидеть у окна в особом кресле, устремив вдаль свое прекрасное лицо, которое мой гостеприимец однажды сравнил с вянущей розой.
