Мечтательные представления? Но Штифтер видит и нарушения закона жизни. Его герои в романах и в новеллах с трудом преодолевают последствия того, что одному человеку не дают жить рядом с другим («Бабье лето»). Лишь с великим трудом налаживается жизнь героев в новелле «Бригитта», лишь ценой больших усилий обретают покой и счастье герои в новелле «Портфель моего прадеда». Разрушения катастрофичны и быстры, они гасят тот мягкий свет, который исходит у Штифтера от каждой вещи, каждого пейзажа и человека. В предчувствии разрушений он и создал прекрасный мир своего романа. По существу, это не пример идиллического состояния жизни (любое состояние преходяще) — это картина вполне идеальных, но и вполне возможных человеческих отношений. Кроткий закон действует тихо и оживляет души.

Н. Павлова

Бабье лето

ТОМ ПЕРВЫЙ

1. Дома

Отец мой был купцом. Он снимал в городе для жилья часть второго этажа довольно большого дома. В том же доме у него были лавка, контора, склады и прочее необходимое для его дела. Кроме нас, на втором этаже жила еще только одна семья, состоявшая из двух старых людей, мужа и жены, которые два раза в году у нас отобедывали, да и навещали нас, как и мы их, по праздникам или в такие дни, когда принято делать визиты или приносить поздравления. У моего отца было двое детей, я, старший, и дочь, на два года моложе меня. У каждого было в квартире по комнатке, где мы делали уроки, с самого детства регулярно нам задаваемые, и где мы спали. Мать следила за этим, позволяя нам порой играть в ее комнате.

Отец почти всегда был в лавке или конторе. В двенадцать он поднимался, и в столовой обедали. Приказчики отца ели за нашим столом с отцом и матерью, а у двух служанок и кладовщика был свой стол в людской. Нас, детей, кормили простой пищей, отец и мать ели иногда жаркое и каждый раз выпивали по стакану хорошего вина. Приказчикам тоже подавалось жаркое и по стакану того же вина. Сначала отец держал только одного конторщика и двух приказчиков, позднее — четырех.

В квартире была одна довольно большая комната. В ней стояли широкие плоские шкафы, благородно глянцевые, выкладной работы. С застекленными дверцами, с зелеными шелковыми занавесками за стеклом, они были наполнены книгами. Зеленые занавески отец завел для того, чтобы через стекло нельзя было прочесть заглавий, тисненных обычно золотом на корешках, и чтобы никто не подумал, будто он кичится своими книгами. Он любил стоять перед этими шкафами и часто, выкроив минутку после еды или в другое время, отворял дверцу какого-нибудь шкафа, смотрел на книги, вынимал ту или другую, заглядывал в нее и ставил ее снова на место. Вечерами, которые он редко проводил вне дома, разве что когда отлучался по городским делам или ходил с матерью в театр, что порой охотно делал, он часто сидел час-другой, а то и дольше за старинным резным столом, стоявшим в библиотеке на столь же старинном ковре, и читал. Мешать ему тогда нельзя было, и никто не смел проходить через библиотеку. Затем он выходил и говорил, что пора приступать к ужину, каковой и протекал без приказчиков, только в нашем с матерью обществе. За ужином он очень любил говорить с нами, детьми, и рассказывал нам всякую всячину, порой потешные истории и сказки. Книгу, которую он читал, он ставил точно на то место, откуда ее взял, и, войдя в библиотеку тотчас после его ухода, никак нельзя было заметить, что здесь кто-то сидел и читал. Отец вообще не терпел ни в какой комнате следов чьего-либо пребывания в ней, каждая убиралась так, словно это парадный покой. Зато она должна была ясно показывать свое назначение. Смешанных комнат, как он выражался, которые могли быть одновременно чем угодно — спальней, местом для игр и тому подобным — отец не выносил. Каждая вещь и каждый человек, твердил он, может быть чем-то одним, но уж этим он обязан быть целиком. Эта черта, строгая точность, запала нам в душу и заставляла нас исполнять родительские наказы, даже если мы и не понимали их. Так, например, даже нам, детям, не дозволялось входить в спальню родителей. Убирать ее было обязанностью одной старой служанки.

В комнатах висели картины, и в иных стояла старинная мебель, с замечательными резными фигурами или выложенными из разных дощечек листьями, кругами и полосами.

Был у отца и шкаф, где лежали монеты, иные из которых он нам показывал. Хранились тут по преимуществу красивые талеры с изображениями латников и лиц с пышными кудрями, было и несколько очень древних монет с чудесными не то юношескими, не то женскими головками и одна с мужчиной, у которого были крылышки на ногах. Хранил отец и камни с вырезанными на них рисунками. Эти камни он очень ценил и говорил, что они остались от самого изощренного в искусстве народа давно минувших времен, от Древней Греции. Иногда он показывал свои сокровища друзьям, те долго стояли у шкафчика, держали тот или иной камень в руках и говорили о нем.

Случалось, к нам приходили люди, но не часто. Иной раз приглашались дети, с которыми нам разрешалось играть, а часто и мы ходили с родителями в дома, где были дети и устраивались игры. Учили нас дома учителя, и это учение, и так называемые рабочие часы, когда мы, дети, должны были исполнять заданное, создавали в распределении времени регулярность, отступать от которой не дозволялось.

Мать была женщина добродушная, нас, детей, она любила безмерно и ради какой-нибудь забавы с легкостью позволила бы нам отступить от заведенного порядка, если бы ее не удерживал от этого страх перед отцом. Она хлопотала по хозяйству, все устраивала, все улаживала, не допуская из вышеназванного страха никаких послаблений, она была для нас таким же достопочтенным образом добра, как отец, и никаких изменений образ этот не мог претерпеть. Дома она обычно носила очень простое платье. Лишь изредка, идя куда-либо с отцом, она надевала свои нарядные шелковые платья и украшения и казалась нам тогда похожей на фею, изображенную в наших книжках с картинками. При этом мы замечали, что на ней всегда были совсем простые, хотя и очень блестящие камни и что отец никогда не увешивал ее теми резными, о которых говорил, что рисунки на них прекрасны.

Когда мы, дети, были еще очень малы, мать проводила лето всегда с нами в деревне. Отец не мог составить нам компанию, потому что дела удерживали его в городе; но каждое воскресенье и в каждый праздник он приезжал, оставался на целый день с нами и был нашим гостем. На неделе мы один раз, а то и два раза навещали его в городе, и тогда он принимал нас и потчевал.

В конце концов это прекратилось — сначала потому, что отец постарел и уже не мог обойтись без матери, которую очень почитал; а позднее по той причине, что ему удалось приобрести в предместье дом с садом, где мы могли дышать свежим воздухом, двигаться и жить словно в деревне весь год целиком.

Приобретение дома в предместье было большой радостью. Из старого, мрачного городского дома мы переехали в приветливый и просторный. Отец заранее привел его в общем в порядок, да и когда мы уже поселились в нем, в разных его комнатах все еще трудились мастера. Дом предназначался только для нашей семьи. В нем жили еще лишь наши приказчики и — за привратника и садовника — один пожилой человек с женой и дочерью.

В этом доме отец устроил себе библиотеку в комнате куда большей, чем та, что была у него в городской квартире, и отвел особую комнату для картин; в городе из-за недостатка места картины были развешаны по разным комнатам. Стены этой новой картинной были оклеены темными, красновато-коричневыми обоями, на которых очень красиво выделялись рамы. Пол был покрыт блеклым ковром, чтобы не искажал красок картин. Отец заказал себе мольберт из коричневого дерева, и тот стоял в этой комнате, чтобы на него можно было поставить ту или иную картину и рассматривать ее при нужном свете.