— Тоже мне алкоголик, — скривилась Ритка. — Небось, врешь больше. Хотя погоди. А ну дыхни! Мне приснилось или правда? — Она чуть не стукнулась своим коротким вздернутым носом о мои зубы. — Ого! А я целоваться с ним собиралась!

— Ну… — заныл я.

— Ну, ну… Все вы сопляки, маменькины сынки, храбрости у вас — тьфу, вот и прикладываетесь.

— Так ведь друг приехал. Летчик. Проездом в училище.

— Врешь. Какой там еще друг? Мать уехала, друг приехал. У тебя что, вокзал? А если и приехал — так сразу и назюзюкиваться? И за такого человека я собиралась замуж! Вот дуреха.

— Так ты же за дипломата…

— За дипломата — это потом. Погоди, тебя же не распишут. Паспорт у тебя уже есть? Может, у тебя и паспорта нет? А? Ну, покажи паспорт!

— Пожалуйста, — я отстегнул английскую булавку на кармашке под свитером.

— Смотри, — сказала она. — Действительно есть паспорт. Как у большого. Коромыслов Валерий Иванович, 12 августа 1928 года. Да тебе еще семнадцати нет. Нас не распишут.

— Брось… — взмолился я.

— Серьезно говорю, не распишут. Или ты должен подарить мне ребенка. Ты любишь детей, Коромыслов?

— Брось…

— Не любишь, значит? Я их сама терпеть не могу. Только придется, Валерочка. А то в загсе на смех подымут. Тебе даже голосовать еще нельзя.

— Сейчас нет выборов.

— Значит, не хочешь ребенка? Трус ты, Коромыслов. Я к тебе в гости набиваюсь, а ты какого-то летчика поселил.

Ну и язва была Ритка. За словом не нагибалась. Раскладывала меня чище Козлова. Тот про политику горло драл, а эта на ровном месте одной левой на ковер меня бросала да еще глаза невинные выкатывала.

— Ты все-таки летчика выгони. Дружба дружбой, а любовь все равно главнее. Выгонишь?

— Угу…

— Ты веселей отвечай: вы-го-ню!

Ей бы в самом деле поступать во ВГИК или ГИТИС. И вдруг она вытащила из своей планшетки трофейную авторучку и на второй странице моего паспорта вывела синими чернилами ДОРОНИНА МАРГАРИТА АЛЕКСЕЕВНА 20/V 26 г., ЖЕНА. Почерк у нее великолепный, четкий и ни капли не канцелярский. Вот дела! Чего врать — приятно было, хотя теперь хлопот с паспортом не оберешься. И потом, там совсем не жену, а детей пишут. Я на этой странице был вписан у матери.

— Доволен? — спросила Ритка. Наверно, думала, крик подыму, что паспорт испорчен.

— Ага, — засмеялся, — теперь можем выпить.

Но она вдруг захотела на курсы. Пришлось топать до «Динамо». Улица была прямая — хоть ставь пушку и прямой наводкой расстреливай. Обняться даже негде было. Но зато в вестибюле метро и на эскалаторе было пусто. Все билеты на завтрашний матч распродали еще в среду. Я, конечно, проморгал. Но с такими деньгами уж как-нибудь завтра пролезу. Я стоял ступенькой ниже и несколько раз ткнулся мордой Ритке в грудь.

— Не балуй, — сказала она.

17

В институтской столовой было тоже пусто. Лето. Во всем храме науки одни наши курсы. Вот недельки через две здесь не пробьешься. Наедут абитуриенты. Говорят, наш механический теперь становится модным вузом. «Катюши» создали ему рекламу. А пока меню в столовке было не длинней экзаменационного билета, никакого выбора.

Я взял два «ритатуя», рожки с мясом и еще два стакана суфле — оно без карточек. Подавальщица сама оторвала талончики, налила в миски суп, набросала в тарелки макароны и мяса и теперь глядела, как мы ели. Легла своими мячами на цинковый прилавок и смотрела, подперев щеку. Скучно ей было. Но, по-моему, еще скучней глядеть, как другие запитываются, особенно если сыт и если это не твои гости.

Я ем быстро. А Ритка держала ложку так, словно боялась заразиться. Локтем в стол не упиралась, хотя был чистый. Спорю, что за ним еще сегодня не сидели.

Первого не доела, оттолкнула миску. Рожки тоже только поковыряла. Про мясо сказала:

— Подошва.

Однако умяла все. Я даже хотел на нее шикнуть. Не люблю, когда ругают еду. Особенно при поварах. Не хватало еще, чтобы подавальщица взвилась. Но в столовой было солнечно, жарковато, наверно, спать хотелось, а не ругаться, и тетка за стойкой на Риткин выпад ухом не повела.

И тут появился Дод Фишман.

— О! Приятного аппетита! Кого я вижу?! Хав-ду-иду, мисс Маргарет!

Он, верно, удивился, что мы одни и вместе.

— Ты чего сюда?! — спросил я. — У тебя ж язва!

— Вот поэтому! — ответил он, вытащил из портфелика завтрак — два куска белого хлеба с каким-то паштетом, завернутые в восковку. Потом принес стакан суфле и сел рядом.

— При… азве… адо… асто… итаться, — объяснил он, заталкивая булку в маленькую щель рта.

— Мудрец, — сказал я.

Дод парень неплохой, но не очень чуткий. А может, просто считал, что Ритка ему тоже авансы выдавала. Хотя влюблен в другую девку. Та его еще почище шпыняет.

— Мамахен улетела? — спросил.

— Да, — ответила Ритка. — Теперь гуляет! Даже в ресторан приглашал. Предлагал руку и сердце.

— Ого! — подыграл Дод.

— Серьезно. Коромыслов, а ну, отстегни кармашек. — Она полезла рукой за вырез моей безрукавки. — Ну и денег у тебя!

— Брось, щекотно, — дернулся я.

— Смотри, Додик, смотри. — Она отстегнула английскую булавку и вытащила паспорт. — Видишь, чего написал?

— Это не его почерк, — сказал Дод.

— Конечно, не его. Он кого-то попросил.

— Чудак, не на том месте надо писать, — хмыкнул Дод.

— Ладно, — огрызнулся я. — Ты чего так рано приперся?

— На собрание.

— Брось врать.

Он медленно жевал булку и попивал суфле.

— …а…ет…естное… ово. — Он дожевывал последний кусок. — Вчера ты ушел, объявили.

— С какой радости? Экзамены же вот-вот!

— Заткнись, — сказала Ритка. — Тебе что?

— Что?! Интересно — вот что! Ох, чудики! Нашли время…

И вправду, только этого не хватало. Начнут про посещенье, успеваемость. У нас были курсы — полная Запорожская Сечь. Прогуливай сколько хочешь. Комсорг, геноссе Колосков, ни во что не вмешивался. Хороший был парень, бывший лейтенант, две Красные Звезды на гимнастерке таскал. Смешливый, рожи умел строить и еще по-немецки здорово болтал. С того и прозвали геноссе.

И вот теперь он стоял за столом, как шкраб какой-нибудь, и строгость в нем была, как у электрической будки, где намалеваны череп и косточки и еще надпись — «Опасно для жизни».

— Привет, геноссе! — сказал я, вваливаясь за Риткой и Додиком в аудиторию. В ней с двух потоков народу сидело кот наплакал.

— Быстрей рассаживайтесь, — мрачно сказал Колосков. — А тебе, Доронина, сегодня совсем не к лицу опаздывать… Значит, теперь у нас, — он тыкал в каждого пальцем, — …двадцать шесть, двадцать семь, двадцать…

— Людей так не считают, — не выдержал я.

— Молчи, — огрызнулась Ритка.

— Коромыслов, я вам слова не давал, — скорчил рожу геноссе.

— Тоже грамотный, — зашипела Додикина длинноносая Райка. — Вечно высовывается. Оставят после лекций — лучше? Да?

— Тридцать один, тридцать два, — бубнил Колосков, но уже без пальца. — Итак, всего тридцать два человека из семидесяти шести. Какие есть мнения?

— Разойтись, — брякнул я.

— Коромыслов, кончай паясничать, — цыкнул геноссе.

— Цыц! — ткнула меня Ритка в ребро.

— Нет кворума, — крикнул Дубов, красавец из соседней группы. Морда у него, как у оперного дьявола, хотя, по-моему, он тоже еще девушка.

— Минуточку внимания! — застучал карандашом геноссе. — Давайте рассуждать по-человечески…

— Чего рассуждать? Собрание не подготовлено! — крикнул красавчик Дубов.

Не терплю таких слов — «не подготовлено!» (Дубова, правда, тоже не терплю…). Или «надо готовить»! Какой толк, если все, как опера, по голосам расписано? По-моему, если что нужно стоящее, так без говорильни само выйдет.

Как-то перед войной Берта решила устроить в соседнем дворе футбольное поле. Мяч гоняли под нашими окнами, пыль в комнаты летела, и даже как-то разбили стекло. Провели три собрания в жилкоопе, какую-то комиссию выдумали, но ничего не вышло. А началась война, отец вынес лопату и начал рыть щель. И за ним — другие. Даже рельсу для перекрытия откуда-то приволокли. Чин-чинарем в два дня мировой бункер отгрохали. Без всяких обсуждений. Потому что кому охота погибать под бомбежкой или осколками зениток…