Через несколько дней тревога императора Никифора улеглась — в Константинополь вернулся стратопедарх патрикий Петр. Со своими легионами он быстро прошел Сирию, окружил Антиохию, поставил тараны и метательные машины, зажег город греческим огнем и взял Антиохию. В Константинополь он привез несметное количество рабов и сокровищ.

Император Никифор чувствовал себя победителем. Он собственноручно вручил большую награду патрикию Петру. По-екольку известие о падении Антиохии было получено накануне праздника архистратига Михаила, Никифор велел готовиться к выходу в святую Софию.

Однако еще до выхода он встретился в Буколеоне с Иоанном Цимисхием. И тогда императора охватил страшный гнев.

— Как мог ты допустить, — закричал он на Цимисхия, — чтобы в эту трудную для Византии пору я снимал большие силы с границ Болгарии и посылал их в Сирию?!

— Великий император, — ответил Цимисхий, — я делал, как ты велел: берег Антиохию, которая является третьим по красоте городом в мире, и старался взять ее измором.

— Безумец! Твоя осада затянулась на целый год. А патри-кий Петр взял Антиохию за день.

— Он разрушил стены, сжег полгорода, не оставив камня на камне.

— Бывают времена, — повысил голос раздраженный император, — когда надо разрушать не только города, а целые страны, не жалея никого и ничего. Патрикий Петр так и поступил — и прибыл в Константинополь с несметными сокровищами.

— Это правда! — промолвил Иоанн. — Антиохия теперь беднейший в мире город, не скоро она подымется из руин и пепла.

— Ты смеешь меня осуждать?! — неистово вопил Никифор. — Паракимомен Василий! Отныне Иоанн Цимисхий не доместик схол! А ты, бездарный полководец, убирайся в свою Армению, нет тебе места в Константинополе!

Только после этого император Никифор, обуздав свой гнев, направился в камары Золотой палаты, чтобы надеть свой пышный наряд и начинать большой выход, под торжественное пение хоров, славословия димотов.

Однако теперь эти славословия не приносили ему, как бывало, услады, не бросали в священный трепет, не успокаивали душу. Он шел, седой, сгорбленный, время от времени боязливо озираясь…

Это был уже не тот славный полководец, от одного имени которого трепетали Сирия и Палестина, который повелел когда-то своему войску рубить головы критянам и бросать их на врагов, ходил на Антиохию, разрушил и сжег до основания города агарян, которого все предпочитали иметь союзником и даже господином, только не врагом.

Теперь наступило время, когда император Никифор испытывал страх перед другими, мрачные предчувствия охватывали его…

И сейчас эти предчувствия не обманули императора. Он стоял и молился в своем паракиптике, время от времени падал на колени и склонялся лбом к холодному мраморному полу.

Но что это? Быстро оторвав тяжелую голову от пола, он увидел перед собой монаха в темной рясе, с закрытым лицом, который протягивал ему руку.

— Что это? Кто ты? — прошептал император, невольно коснувшись холодной руки монаха.

Монах исчез так же неожиданно, как и появился.

В руке императора осталась бумажка. Он развернул ее, поднес к глазам и при мерцающем свете лампад прочел:

«Государь! Провидение открыло мне, ничтожному червю, что ты по прошествии сентября в третий месяц переселишься из сей жизни…»

Император сделал шаг вперед, открыл полог паракипти-ка, отделявший его от мутатория. Там один за другим, все в темных рясах, шли монахи. Но который из них дал записку?