Вместе со всеми воями во второй тысяче, с воеводой Гри-нем во главе, в сотне Добыслава и в десятке, которую вел кузнец Мутор, шел и Микула.

Трудно ему было поначалу, очень трудно — все вспоминалась родная весь, жена… как она там без него! И все снилось ему: Виста мечется на одном берегу реки, он — на другом, Виста протягивает к нему руки, зовет, а он не может откликнуться. Трудно было и потому, что Микуле еще не приходилось ходить на брань, жить среди княжеских воев. Отец Ант, дед Улеб, братья Сварг и Бразд — другое дело, они ходили в походы и на брани, умели обращаться с оружием, знали, что с ним делать.

А какой из Микулы воин? Оглядывая себя, он диву давался: ноги длинные, кривоватые, ступни что у медведя, руки тоже длинные, не знаешь, куда их деть, на голове целая грива, борода и усы отросли, выцвели на солнце.

Опять же оружие! У многих оно новое, кольчуги клепаны из тонких пластин, мечи кое у кого харалужные. А у Микулы все кованое, дедовское, неудобное. Щит и лук болтались на веревке за спиной, тул со стрелами все время сползал на живот.

Даже Добыслав, оглядев Микулу со всех сторон, заметил;

— Ты, Микула, вешаешь лук не так, как нужно. Повесь как следует, будь настоящим воем.

Трудно, очень трудно приходилось в первом походе сыну старейшины Анта. Вышел Микула в поле босой — постолов хватило на один день, а плести новые некогда. Однако его это не беспокоило — он мог так идти не только к Дунаю, но и за море. Не увиливал Микула и от работы: когда останавливались на ночь, он катил возы, связывал их веревками и ремнями, копал вместе со всеми ров вокруг стана. А за ужином Микула ел свинину, закусывал черствой лепешкой, запивал водой и тотчас засыпал.

Немного поспав, Микула просыпался, садился и уже не мог уснуть. А почему — и сам не знал. Как-то тревожно, тоскливо становилось на сердце, словно он чего-то не понимал, чего-то не знал. Но чего, чего?

Началось это с тех пор, как, выйдя из Киева, они миновали Перевесите и двинулись червенским путем. По дороге изредка встречались пустые гостиницы, в оврагах и на берегах рек стояли княжеские села и просто веси, где жили робьи люди и смерды.

Здесь им не угрожала никакая опасность, сюда печенеги никогда не захаживали. О чем же, казалось, было думать и беспокоиться Микуле? Однако он шел тяжелым шагом, лук болтался у него за спиной, тул со стрелами сползал на живот, а по ночам Микула не мог спать.

Через несколько дней войско подошло к границе Полянской земли. Над Росью раскинулось еще одно княжье село, как говорили вой — самой княгини Ольги. Вой как вой: многие из них ушли на ночь в сели, молодые — погулять, пожилые — побеседовать. Люди в княжьем селе, как и всюду, были простые поляне; немало их пришло в стан над Росью; в ночной мгле то тут, то там можно было разглядеть, как у костров рядом с воями в шлемах сидят темные, бородатые смерды, княжьи люди.

Микула никуда не пошел. Поужинав вместе со всеми, он лег под кустом, у скалы над Росью, подложив под голову шлем и свиту, зажмурил глаза и в тишине, нарушаемой далекими голосами у костра да пересвистом соловьев в чаще за скалами, заснул…

Но спал он недолго, не более часа. И вдруг проснулся, сел, протер глаза.

Ничего необычного, что могло бы разбудить Микулу, казалось, не произошло. Вверху, высоко в небе, пас свои отары больших и малых звезд месяц, на нем темнел знак Перуна — воин с копьем-трезубцем. К месяцу подкрадывались тучи -злые силы — и уже закрывали его. Но он плыл по небу справа и казался посыпанным серебристым пеплом.

Под лунным светом по всему полю дотлевали огнища, откуда-то издалека доносились голоса стражи, вокруг Ми-кулы вповалку и порознь, часто ногами в разные стороны и положив голову друг другу на плечи, почивали русские вой.

Одни спали спокойно, тихо, будто задумавшись, другие -тревожно, и из их уст вырывались отрывистые слова.

— Ладо! Ла-а-адо! — страстно шептал один.

— Матушка! Отче! — бормотал во сне другой.

Микуле стало почему-то страшно, по спине пробежал холодок, и, сунув руку за пазуху, он нащупал оберегу, которую взял из дома, уходя на брань. Когда становилось на сердце тяжело, Микула всегда касался рукой Мокоши. Вот и сейчас он медленно вытащил ее из-за пазухи.

Серебряная с прозеленью Мокоша лежала на его широкой ладони — с темными глазами-точечками, вытянутыми вдоль тела руками, короткими ножками, такая простая, но таинственная, родная, а подчас и страшная.

— Помоги мне, Мокоша, помоги! — прошептал Микула. Вдруг он услышал за собой шорох и, обернувшись, увидел сидящего на траве воина, который смотрел на месяц.

Микула узнал его — он был из их десятка. Раньше Микуле не приходилось с ним перекинуться словечком, но сейчас, обрадовавшись, что он не один бодрствует в эту лунную ночь в огромном стане, Микула тихо спросил:

— Не спишь, человече?

— Не спится, — ответил тот.

— А откуда ты?

— Из Новгорода.

— Долго, верно, ехали?

— Не очень… Зимой выехали, к весне прибыли. Все реками да волоком. Паводком, сам знаешь, быстро.

— Тогда скажи, человече, — спросил Микула, — как тебя звать?

— Радышем, — ответил воин.

— А меня Микулой.

— Добре, — промолвил Радыш и впервые улыбнулся. Помолчали. Где Новгород, где Киев, а вот сидят рядом в стане среди поля. Этим двум воинам было о чем подумать и потолковать!

Поглядев на белую сорочку Радыша, на его широкий кожаный пояс, Микула тихо промолвил:

— Ты, видать, из гридней князя, а может, и боярский сын? Радыш рассмеялся, но тихо, чтобы никого не разбудить.

— Куда нам до гридней, — сказал он, — а тем паче до бояр! Они, брат Микула, в шлемах, в броне да со щитами, а у меня сорочка да пояс. Может, потому, что сорочка чистая?

— Да нет, Радыш, что ты! Просто к слову пришлось. Микуле стало неловко — перед ним сидел такой же простой человек, как и он сам, но именно это всколыхнуло в его груди что-то теплое, и он спросил:

— Как у вас в Новгороде?

— Так, как и всюду…

— Платите дань или как?

— Раньше платили, — откровенно признался Радыш, — и очень худо было: ведь к нам, Микула, приезжали за данью и свои князья и киевские, а из-за моря налетали на города и веси варяги. А теперь дани нету…