– Так что же?

– О чем ты, Гедали? – лоб наморщен, в глазах теперь уже настоящая тоска, похоже, что губы дрожат. – Что такое ты говоришь?

– Вы все прекрасно слышали, доктор. Я хочу снова стать кентавром.

Но это слишком серьезно, пробормотал он. Слишком серьезно. Отбросив в сторону салфетку, он откинулся на спинку кресла.

– Я сразу предположил, что речь идет о чем-то серьезном, Гедали. Например, об осложнении после операции. Но такого я и представить себе не мог. Верой тебе клянусь, не мог.

– Однако это так.

– А нельзя ли узнать, – глаза его увлажнились, – что заставило тебя отвергнуть человеческий облик, после всех усилий, которые ты – которые я – приложил, чтобы придать тебе его? Нельзя ли узнать, Гедали, чем объясняется твоя просьба? Думаю, я имею на это право, друг мой. В конце концов…

– Понимаю. В конце концов это вы сделали нас с Титой похожими на обычных людей. Я вам очень признателен. Однако…

Я колебался.

– Знаете, доктор, я предпочел бы, чтобы вы задавали меньше вопросов. Довольно того, что вы скажете, согласны ли мне помочь или нет.

– Конечно, я хочу тебе помочь! – вознегодовал он. – Как ты мог в этом усомниться. Вот только я не вполне понимаю, что в данном случае значит помочь. Если тебе жить надоело, Гедали, я тебе в этом не сообщник.

– Нет, речь не о самоубийстве, речь здесь…

А о чем, собственно, шла речь? Я и сам не знал. Мы в полной растерянности уставились друг на друга. О чем мы говорим? Кто мы такие? И какой во всем этом смысл?

Внезапно что-то в его лице переменилось. Оно стало абсолютно безмятежным, будто разговор шел о последнем футбольном матче или о погоде. Он наклонился ко мне:

– Ты прав, Гедали. Не хочешь рассказывать – и не надо.

И снова с улыбкой откинулся на спинку кресла. Я понял, в чем дело: он просто отказался от попыток отыскать какую-либо логику в том, что я говорил. В конце концов, мои слова вполне вписывались в окружающую обстановку, и без того достаточно абсурдную: полуразрушенная клиника, молчаливый ассистент, убирающий чашки со стола, экзотические растения в одичавшем саду, птицы, порхающие у нас над головой. И Магриб, и берберы, и верблюды, и ритуальные барабаны.

– Позволь только спросить в последний раз: ты в самом деле хочешь, чтобы я тебя оперировал.

– Хочу.

– А если я скажу тебе, что это технически невозможно?

Ах! Вот, оказывается, в чем дело. Он атаковал меня с другого фланга. Теперь в ход пошла логика хирурга. Доводы о том, что операция неимоверно трудна. Ампутированной части тела уже нет; и даже если бы она хранилась в особых условиях – при крайне низких температурах, как тела американских миллионеров, которые надеются в один прекрасный день воскреснуть, – все равно реимплантация была бы крайне проблематична. И это при том, что мы не учитываем изменений, произошедших с оставшейся частью, то есть с моим нынешним телом. Я уже не обрубок кентавра – я полноценный человек.

Я ответил, что готов на любой риск. Что подпишу заявление, освобождающее его от всякой ответственности за последствия трансплантации.

– Трансплантации чего, Гедали?

Лошадиного тела, ответил я. Задней части нормальной лошади.

Вот теперь он был в самом деле ошарашен: лошади, Гедали? Он засмеялся: но это же абсурд, Гедали! Твой организм отторгнет чужеродные ткани. Вдруг смех прервался, доктор задумался, сказал с сомнением в голосе:

– Хотя были случаи пересадки печени свиньи и сердца обезьяны людям… Неграм…

– Так что же? – спросил я.

Он колебался: это крайне рискованно, Гедали, один шанс на миллион, а то и меньше. Кроме того, есть и другая проблема. Он поднял дрожащие руки:

– Видишь? Я стар, Гедали, я давно уже не оперирую. Не знаю, смогу ли…

Я прервал его: знать ничего не желаю, доктор. Я вам доверяю целиком и полностью. Он вскочил:

– Правда, Гедали? Ты мне доверяешь?

Я тоже встал: больше, чем самому себе, доктор. Расчувствовавшись, он обнял меня.

– Благодарю, Гедали, – сказал он, вытирая слезы. – Давно я не слышал ничего подобного. А мне это было так важно услышать, ты ведь знаешь.

Он улыбнулся:

– Ну, что ж, вперед, Гедали! Поборемся, черт возьми! Не знаю, зачем тебе понадобилось снова становиться кентавром. Да это и не имеет значения! Я – врач, ты – мой пациент, что ни пожелаешь, будет исполнено. Что до меня, то я вложу все силы в эту операцию, будь уверен. Она так же важна для меня, как и для тебя. Ведь в этом моя реабилитация,

Гедали. Представляешь? Мало того, что я первым превратил кентавра в человека, я же буду первым, кто превратит человека в кентавра. Весь врачебный мир содрогнется!

Он задохнулся от восторга. Но тут же пришел в себя:

– Прости, Гедали. Я, кажется, увлекся.

Ничего, сказал я. Однако он меня уже не слышал: мысль об операции полностью поглотила его. Он принялся ходить из стороны в сторону.

– Хочет снова стать кентавром. Хм… Хочет снова стать кентавром. Посмотрим…

Он остановился, положил мне руку на плечо.

– Будет нелегко, Гедали. Предстоит весьма и весьма тонкая работа… Надо принять все меры предосторожности. К примеру, жеребец: он должен быть породистым, молодым и здоровым. Готовиться будем как следует. Ты, Гедали, должен пройти тщательную предоперационную подготовку. Примешь курс препаратов, подавляющих твои антитела. Надо, чтобы твой организм принял белки тканей лошади за свои, а не за враждебные. Дело это долгое.

Поколебавшись, он добавил:

– И, предупреждаю, недешевое.

Готов на любые жертвы, ответил я. И деньги – меньшая из них.

– Отлично! – воскликнул он. – Я знал, что ты мужественный парень, Гедали.

Он взглянул на меня с любопытством.

– Извини, что я опять вторгаюсь в твои личные дела, – сказал он. – Но все же повторю вопрос: зачем тебе опять становиться кентавром?

(Да разве я знал?)

– Предпочитаю не говорить на эту тему, – сказал я, – но поверьте, причины у меня самые серьезные, самые… глубокие.

Он понимающе улыбнулся.

– Да, Гедали. Мчаться галопом по полям… Понимаю: зов крови. Даже я, хотя наездник из меня почти никакой, и то чувствую временами, как это завораживает.

Он замолчал, задумался. И вдруг лицо его засияло:

– Есть предложение. Если ты мне выплатишь аванс, закатим сегодня вечером пир. Что скажешь? Хороший кускус под великолепное французское вино? А?

Ну, разумеется, сказал я, извлекая деньги из кармана. При виде долларов и швейцарских франков глаза его загорелись. Твердая валюта, сказал он, стараясь скрыть волнение, это хорошо, Гедали.

Мы ужинали в столовой клиники; обслуживал нас пожилой молчаливый ассистент. Кускус был отменный, вино – крепкое, так что скоро мы оба были навеселе. Доктор рассказывал мне о своей жизни. Родился он в маленькой марокканской деревушке в семье сапожника, но с детства мечтал стать врачом. Ему повезло: он приглянулся какому-то американскому миллионеру, который дал ему сумму, необходимую для оплаты обучения в Париже. Доктор подмигнул: за определенные услуги, разумеется.

– Я специализировался в нейрохирургии. Но через много лет после окончания учебы заинтересовался операциями по перемене пола.

Он засмеялся:

– В каком-то смысле – дань признательности моему покровителю. Но ни он, ни я и вообразить не могли, что мне предстоит оперировать мифологических персонажей… Это куда интереснее, чем удалять опухоли мозга, уверяю тебя.

Он снова засмеялся. Закончив трапезу, рыгнул – пардон, Гедали! – и удовлетворенно вздохнул:

– Давно я не ел как следует, Гедали. Очень давно, поверь.

Мы закурили сигары и несколько минут молча дымили. Он наклонился ко мне с видом заговорщика:

– Кстати, о мифологических персонажах: у тебя свой секрет, Гедали, но и у меня есть свой… только я, в отличие от тебя, не эгоист и готов поделиться. Конечно, если ты не против. Хочешь узнать мой секрет, Гедали?

Я сказал, что да, хотя не слишком интересовался его секретами.