— Убьют они тебя, мальчик, — проскрипел желтушный старик, стороживший склады Антонова. — Как пить дать, убьют!

Пичугин знал, что сюда, в отдалённое, безлюдное место, бандиты привозили заложников, которых держали в холодном подвале, где стояла железная кровать и миска с водой. Почувствовав, что старик многое знает, Пичугин вцепился в него, как клещ.

Он донимал его мнимыми проверками, приходил то с угрозами, то с подарками, а старик, посмеиваясь в усы, упрямо молчал, глядя на Пичугина вылинявшими глазами.

— А ведь я тоже был молодым, — потрепал он Пичугина по затылку, пригласив за стол. — Упрямым, как ты, наивным, хорошим. А теперь моя жизнь, как старые портки. Отчего так, голубчик?

В тесной каморке пахло старостью и кислым молоком, от стен, оклеенных журнальными обложками, тянуло сыростью, и Пичугин, поёжившись, сунул замёрзшие руки в карманы. Заметив это, старик накинул ему на плечи старый, скатавшийся плед и, разлив по чашкам кипяток, достал банку варенья.

— Ты, верно, думаешь: помирать тебе пора, старый, так хоть перед смертью всё расскажи, чего тебе бояться. А? — прищурился он.

Пичугин улыбнулся, грея руки над дымившейся чашкой.

— А если и так?

Но старик больше ничего не сказал, а, облизнув ложку, опустил её в банку.

— Боишься их? — попытался вернуться к разговору Пичугин, но старик, сунув в рот полную ложку варенья, показывал, что будет молчать.

Пичугин разглядывал на стенах выцветшие обложки, вспоминал события прошлых лет, которые вспыхивали газетными заголовками и быстро забывались, оставляя после себя пустоту и привкус типографской краски во рту. Так и пожелтевшие от времени архивы — пахнут не кровью и порохом, а только бумагой, и преступления кажутся выдуманными, как криминальный детектив.

— Оставь ты это дело. Ничего ты на них не накопаешь, а накопаешь — не посадишь, а даже если посадишь — тебя вперёд убьют. А если и не убьют, всё равно ничего не изменишь, придут новые и займут их место! — хмурился старик, и его слова заражали безысходностью, которую Пичугин подхватывал, как насморк.

— Батька-то жив у тебя? — спросил старик, прощаясь.

— Умер, — ответил Пичугин. А потом добавил: — Не сам.

— Сами даже тараканы не мрут, — проворчал он. — Их тапочками прихлопывают. А уж в нашем-то городе.

С тех пор старик приглашал Пичугина к себе на чай, и следователь чувствовал, что признания крутятся у него на языке, выступая горькой слюной. Он уже много лет жил один, и Пичугин был единственным его гостем, не считая чертей, хихикавших по углам каморки. Пичугин и сам привязался к нему, рассказывал о своей работе, об отце и мести бандитам, о том, как во всём городе не нашлось ему подруги, и о начальнике полиции Требенько, который мечтал избавиться от настырного подчинённого.

— Ты приходи, — смахнув слезу, говорил ему старик. — Без тебя, сынок, такая тоска зелёная.

А однажды, выходя утром с работы, Пичугин увидел старика на скамейке прямо перед отделением. Бесцветные глаза смотрели тоскливо и жалобно, а голова неестественно повисла на сломанной шее, и Пичугин, обняв старика, почувствовал, как от него повеяло таким же холодом, как от стен каморки. Вернувшись в кабинет, Пичугин написал заявление об уходе и сменил полицию на прокуратуру.

Каждый раз, встречая Требенько, Пичугин чувствовал, как по телу пробегает озноб, как в то утро, когда он обнимал убитого старика, прося у него прощения.

И теперь, столкнувшись с полковником у летней веранды, по привычке поёжился, подняв воротник.

— Это самое удивительное убийство за много лет, — сказал он Требенько, уставившись в носки ботинок.

— Убийство как убийство, все они одинаковые, — поморщился Требенько. — Один человек убивает другого, и третий — лишний. А прокуратуре здесь делать нечего, самим тесно. Иди, Пичугин, занимайся своими делами.

Следователю хотелось рассмеяться ему в лицо, но, густо покраснев, он перешагнул через полосатую ленту ограждения и, бросив последний взгляд на пустующий столик Могилы, побежал через площадь, чувствуя, что сегодня, впервые за несколько лет, он заснёт без снотворного.

После того, как Северина поселилась у Саама, Могила стал чаще бывать у них. Перехватывая его взгляд, Саам стискивал зубы, делая вид, что не замечает, как он скалится на её наметившуюся грудь. Но когда выпивали в «Трёх лимонах», не выдержал, накрыв рукой его руку:

— Девок много, бери любую. А эту оставь!

Но Могила не ответил, молча опрокинув стакан.

И как-то явился, зная, что Саама нет дома.

— Если Господь сделал тебя некрасивой, значит, он хотел наказать тебя. А если красивой — тех, кто тебя окружает. — Могила долго репетировал, как произнесёт эти слова, переиначивая их на разный лад, но всё равно получилось коряво, и, разозлившись, он перешёл на привычный тон: — А ты — девка что надо!

У Северины дрожали руки, когда она разливала чай по чашкам, так что залила скатерть. А Могила, поигрывая желваками, долго разглядывал её и, опрокинув стол, потащил в спальню.

В детском доме дети спали в кроватях валетом, а когда мест не хватало, умещались и по трое. Девочки жили в комнатах с мальчиками, они менялись кроватями, привыкнув, что вокруг всё казённое — чужое и общее одновременно. И их тело — тоже. Обычные парни любили детдомовских девушек за то, что они ложились в постель безропотно, не зная, что можно, а что нельзя.

Но когда ушёл Могила, Северина расплакалась. Ей казалось, что на теле остались жирные пятна, которые никогда не отмоются, и она целый вечер сидела в ванной, оттирая его поцелуи жёсткой мочалкой.

Могила стал наведываться с подарками и цветами, которые оставлял на тумбочке, а Северина выбрасывала в окно. Она ни о чём не рассказывала Сааму, боясь, что он прогонит её, и когда забеременела, сама не знала, от кого.

Прибежав в детский дом, она долго рыдала на плече у подруг, и те наперебой советовали рецепты, где-то подслушанные или выдуманные самими. Северина перепробовала все: заваривала настойку барбариса, часами сидела в горячей ванной и била себя в живот. А когда в «Трёх лимонах» пошла в уборную, из неё вывалился красный сгусток, который она смыла в унитазе, и в воде увидела вдруг пьяную нянечку, причитающую «Бедные вы, несчастные»

Саам стал замечать, как краснеет Северина, до крови кусая губы, и как, посмеиваясь, смотрит на неё Могила, и ревность грызла его сердце, как свора мышей. В один из вечеров бандиты, скучая, потягивали из бутылок пиво, Северина гремела у раковины посудой, а Могила, отставив бутылку, вышел к ней на кухню. Выждав, Саам выскочил следом и поймал в тот момент, когда он обнимал девушку за худые, угловатые плечи, шепча что-то на ухо. Северина, ахнув, выронила тарелку, а Могила, отпрянув, полоснул взглядом по лицу.

Оба вышли на улицу, молча закурили. Луна цеплялась за старый флюгер, скрипевший на ветру, а минуты тянулись, словно похоронная процессия. Саам взялся за нож, Могила выхватил свой. Они долго стояли, тяжело дыша, но никто не решался напасть первым.

— Девок много, — примиряющее опустил финку Могила. — Мы с тобой как две руки, глупо, если одна другую отрубит.

Саам спрятал нож и, крепко затянувшись, отшвырнул окурок.

— Она сама легла? — спросил он.

— Сама, сама, — солгал Могила, зная, что Саам не поверит ему. — Я не сразу сломался, всё-таки, твоя подружка.

— Девок много, — повторил его слова Саам.

Обнявшись, они пошли в дом и, едва протиснувшись в проход, расхохотались.

А за старой бочкой притаился Коротышка. Собираясь на улицу, Могила сделал ему знак, и безногий, спрятав за пазуху пистолет, прошмыгнул во двор, словно кошка. И Могила знал, что Саам не успеет воткнуть нож, как получит пулю в спину. Но и Саам, уходя, заметил, что безногий, раскладывавший пасьянс на полу, куда-то исчез, и чувствовал, как он ощупывает его взглядом, прячась за трухлявой бочкой.

В тот вечер Саам поклялся отомстить, затаив обиду, которая вонзилась в грудь, словно нож.