— Мне пора, — не глядя на отца, бросилась она из кухни, оставив его наедине со своей растерянностью.

Жена Лютого часто думала о разводе, но школьная подруга, выходившая замуж столько же раз, сколько разводилась, отговаривала её, качая головой:

— Каждый новый муж хуже предыдущего!

Подруга терпеть не могла казённые кабинеты и, чтобы не менять документы, оставила после развода фамилию первого мужа, которую носила, как парик. Бывшие мужья казались ей на одно лицо, так что, встречаясь с ними на улице, она путала их имена, и каждому приходилось напоминать ей, каким по счёту мужем он был.

— Любовь молодит, а замужество старит, — соглашалась Лютая, вытирая поплывшую тушь.

Она меняла любовников, как платья, и муж был для неё словно заношенный домашний халат. Первый страх прошёл, и в их отношениях она вновь брала верх, словно борец, опрокинувший противника на спину.

— Твои сослуживцы спрашивают, когда ты вернёшься на работу, — как бы между прочим сказала она таким елейным голосом, что Лютый покрылся липкой испариной.

Он вспомнил заваленный чертежами стол, пузатый монитор компьютера, к которому он никак не мог приноровиться, по привычке рисуя от руки, и хромоногую вешалку, заваливавшуюся на бок каждый раз, когда он проходил мимо, так что сослуживцы, нанизывая его взглядом, как игольное ушко — нитку, многозначительно вздыхали. После института Лютый мечтал, что будет летать птицей, но таскался на работу, как псина, поджав хвост и лязгая зубами.

— Ра-азве меня не уволили? — удивился он. — За п-прогулы?

— Тебе дали отпуск за свой счёт, — ответила жена, сверкнув глазами. — Но пора уже и честь знать.

Лютая пыталась воскресить семейные обеды. Она целый день провозилась у плиты и, застелив стол выглаженной скатертью, достала праздничный сервиз.

Но разговор за столом не клеился, и набрякшая тишина, словно тучи, полные дождя, готова была разразиться громом и молнией. Лютый никак не мог привыкнуть к вилке, собирал в рот крошки со стола и едва не вылизал тарелку, но жена сверкнула глазами, приколов его к стулу, как мотылька иголкой. Дочь сидела натянутая, словно струна, не притронувшись к еде, а Лютая катала хлебные шарики, не зная, как начать разговор.

— Су-удьба человека — это сумма о-обстоя-тельств, — смущённо пробормотал Лютый, повернувшись к дочери. — М-мы над ней не в-властны.

— Чего? — наморщила лоб Василиса.

— Ну, вот Х-христос, — кивнул Лютый на православный календарь, висевший над столом. — По-овернись события иначе, и он мог бы с-стать Иудой.

— В смысле? — не поняла дочь.

— Н-ну, если бы с-случилось что-нибудь.

— Что случилось? — переспросила Василиса, и Лютый, сдавшись, прикусил язык.

— Тяжело тебе было в лесу? — спросила жена, чтобы сменить тему.

«Лучше, чем дома!» — закричал про себя Лютый, но вслух пробормотал:

— Тяжело.

Звякнув вилкой, Василиса молча вышла из-за стола, и Савелий съёжился, как сдувшийся мяч. Лютая поспешно разлила чай, убрала тарелки. Глядя на клубящийся над чашками дым, Савелий вспоминал костёр, который разводили посреди поляны саамы. За окном спускались сумерки, но лампу не включали, так что скоро на кухне стало темно, и Лютые ещё час просидели в потёмках, не проронив ни слова.

Розовощёкий полицейский появился на пороге без телефонного звонка, и Лютый, уставившись на изрезанное шрамами лицо, принял его за переодетого бандита, побелев от страха. Один из шрамов рассекал пополам верхнюю губу, так что когда полицейский смолкал, она разваливалась на две части, складываясь домиком.

— Шрамы украшают мужчин, — поймал он удивлённый взгляд Лютого.

Савелий с сомнением покосился на свои изрезанные руки, которые ещё недавно были белыми и гладкими, как у женщины.

— Ничего, до свадьбы заживёт! — хихикнул полицейский, и Лютый почувствовал глухое раздражение.

Развалившись в кресле, гость достал какие-то бумаги и листал их, слюнявя палец. Отодвинув занавеску, Лютый кинул взгляд на патрульную машину, сутками дежурившую под его окнами.

— Мне только кое-что уточнить, — кусая карандаш, сказал полицейский. — По поводу того вечера, когда Могилу отправили в могилу. — и он захихикал своему каламбуру.

Лютый, поморщившись, кивнул.

— Где вы стояли, когда Каримов выстрелил?

— Я с-стоял у машины А-антон-нова и разговаривал с д-дочерью. — он делал паузу после каждого слова. — Из п-подъехавшей машины вышел Ка-каримов.

За окном взвизгнули тормоза, и Лютый смолк, нервным движением оттянув ворот свитера. Полицейский поднял глаза, удивлённо сдвинув брови, и Савелий, проглотив слюну, продолжил, повторяя показания слово в слово, будто читал по бумаге. Закинув ногу на ногу, гость перевернул лист блокнота, и Лютый увидел, что там нет ни единого слова, а весь лист исписан крестиками-ноликами. По телу пробежал озноб, и он, ёжась от внезапного холода, набросил на плечи плед.

— Спасибо, что уделили время, — пряча блокнот в карман, раскланялся полицейский.

Провожая его, Лютый гадал, зачем он приходил, и, закрыв за ним дверь, прильнул к глазку, чтобы удостовериться, что гость ушёл. Но тот, спустившись на пару ступенек, вернулся, подкравшись на цыпочках, и, приложив ухо к двери, прислушался. Лютому казалось, что его ухо, словно фонендоскоп, слышит, как бешено колотится его сердце, и, затаив дыхание, боялся выдохнуть, чтобы не выдать себя. Поправив фуражку, полицейский, насвистывая, сбежал по лестнице.

Вернувшись в комнату, Лютый проверил, не пропало ли что-нибудь из вещей, а потом, взяв веник, вымел грязь от ботинок и дурацкие шуточки, которыми сорил подозрительный полицейский.

Закрывая глаза, Лютый шаг за шагом повторял вечер, когда был застрелен Могила, проживая его минуту за минутой, как помнил, а потом, выворачивая наизнанку, переставлял события задом наперёд, и ещё больше запутывался. Он спотыкался на той секунде, когда грохнул выстрел, и ружьё, дёрнувшись, словно в предсмертной судороге, выпало из его рук. Ему уже казалось, что он не нажимал на курок, или, нажав, направил ружьё вверх, а потом был второй выстрел, и третий, или он вообще не стрелял, а ружьё, кашлянув «холостым», выпало из рук, никого не убив. И где был в эту минуту Каримов? И был ли он там? Лютый чувствовал, что сомнения начинают разъедать его, словно ржавчина, подтачивая воспоминания, путая их с фантазиями и услышанными разговорами.

Перебирая старую одежду, которая, став на несколько размеров больше, висела на нём, словно мешок, Лютый вспоминал холодные ночи в тайге, когда он согревался валежником, мастеря шалаш из сухих веток и гнилых, трухлявых деревьев. Он всё время мёрз, словно в лесу так обморозился, что до сих пор не мог оттаять, и, натянув на себя несколько свитеров, сидел под шерстяным верблюжьим одеялом, слушая стук своих зубов.

Дочь не ночевала дома, а Лютая возвращалась поздно, пряча под блузкой налипшие поцелуи, и, как и прежде, замечала мужа не больше, чем мебель. Казалось, она выбросила последние месяцы жизни из памяти, словно листы отрывного календаря, которые щелчком отправляла в мусорное ведро.

А Лютому оставались разговоры с самим собой и прогулки по лабиринтам воображения, которое, как калейдоскоп, каждый раз составляло новый узор событий, и он, глядя в зеркало, уже не мог сказать самому себе, что произошло в тот вечер, когда застрелили Могилу.

Воя от одиночества, он набирал наугад телефонные номера, а услышав голос на другом конце провода, молчал, пока там не бросали трубку. Но однажды решился откликнуться.

— Говорите, алё? — нетерпеливо повторил женский голос.

— З-здра-авству-уйте, — от волнения заикаясь больше обычного, протянул Лютый. — Набрал в-ваш номер слу-учайно, про-осто хотел услышать человека.

— Вам одиноко? — вдруг откликнулась женщина. — Вам плохо?

— Оч-чень, — признался Лютый, от волнения уронив телефон. — Алё, в-вы слышите меня?