— Как же тебя звали раньше?

— Северина. Своё настоящее я не знала, а нянечка в детдоме была с приветом, всем давала необычные имена. У нас и Серафима была, и Изаура. Жизнь — дерьмо, так хоть имя красивое.

Лютый провёл пальцем по синей вене, твёрдой, словно под кожей протянулась верёвка.

— Я торговала, начала баловаться, а потом подсела, — спрятала Севрюга исколотые вены. — От постоянных ломок пожелтела, стала как скелет. А я была такой красивой. Могила избавиться от меня предложил, сказал, что всё равно не жилец. Я же всегда с ними была: про все дела знаю, все разговоры слышала. Знаю, кого и за что убивали, где зарывали. Саам меня отвёл в лес. Я сразу поняла, зачем, и мне было всё равно. Но ему стало меня жалко.

Одноглазый охотник притаился за поваленной сосной, выпятившей свои запутанные корни, а пёс свернулся у его ног. Старик смотрел, как саамы возятся у очага, узкоглазый мальчишка прыгает с деревянной струганной игрушкой, а морщинистая женщина с жёлтым, как гнилое яблоко, лицом толчёт ядовитое волчье лыко, готовя отвар, оберегающий от врагов.

Но старик не один нашёл Лютого, следом за ним к саамскому стойбищу вышел синий от татуировок коротышка, из оврага следивший за охотником, как за жертвой. «Чтобы своя кровь не застаивалась, нужно пускать чужую», — приговаривал он, влезая в чужие драки, и сейчас, почёсывая нос кривым ногтем, облизывал пересохшие от волнения губы.

Пёс заскулил, а охотник, цыкнув, пнул его в бок, и он затих, пряча нос в лапы. Старость гнула к земле, от сырости ныли кости и закладывало грудь, так что охотник хотел избавиться от Лютого, чтобы скорее вернуться домой. Но вдруг почувствовал, что за ним кто-то пристально наблюдает. Пёс, вздрогнув, глухо зарычал. Старик взвёл курок, который щёлкнул глухо, словно под ногами хрустнула ветка, и тогда коротышка, прятавшийся в овраге, встал во весь рост. У него была синяя, как у покойников, шея, покрытая наколками, а на пальцах были вытатуированы перстни. Посмотрев на его пустые руки, охотник ухмыльнулся, но коротышка, широко ставя ноги, шёл прямо на него, не обращая внимания на ружьё. У него были глаза убийцы, он клацал челюстью, как бешеный волк, и одноглазый старик дрогнул, испугавшись. Он попятился назад, не опуская ружьё, но коротышка, запрыгнув на него, впился старику в горло и, не разжимая зубов, смотрел, как убегает, поджав хвост, старый пёс охотника. Ружьё выстрелило, раздробив белый ствол берёзы, брызнувший смолой, и саамы, переполошившись, выскочили из домов.

Коротышка появился перед ними, вытирая окровавленный рот, и, молча вынув из кармана портрет Лютого, развернул его перед лицом старой саамки.

— Где он? — тыча в него пальцем, повторял коротышка. — Где он?

— Он, он, — повторила саамка, протянув гостю пахучий травяной раствор, в котором плавали чёрные и красные ягоды. Коротышка скривился от терпкого запаха, но заставил себя выпить, чтобы задобрить старуху.

А когда Лютый вышел из палатки, приглаживая пятернёй волосы, коротышка уже корчился, ползая по земле, и пастухи сбежались смотреть, как долго он умирает. Севрюга, кусая кулак, чтобы не закричать, пряталась за спиной Лютого, который, развернув свой портрет, присвистнул. Он понял, что ему не вернуться в город, где на него объявлен сезон охоты, и остаётся скитаться по лесу в поисках еды и ночлега.

Старая саамка нашла в овраге окровавленное тело охотника и, закатывая глаза, закричала что-то на своём языке. Обступив убитого старика, саамы, качая головами, разглядывали разодранное горло, а Лютый почувствовал приступ тошноты и, закрыв рот ладонью, отвернулся.

— Охотник на людей! — шепнул Лютому на ухо саамский мальчишка. — От него многие пытались убежать, но он всех находил!

Убитых бросили на широкую, ободранную шкуру, и Лютый вместе с двумя саамами потащил их прочь от стойбища. Лица, застывшие в предсмертных гримасах, были такими злыми, что молодой саам старался не смотреть на них, уткнувшись в землю.

Волоча шкуру, Лютый вспомнил, как таскал мертвецов на простыне в морг в те дни, когда город остался без электричества, а покойников выбрасывали на заднее крыльцо больницы. Лютый гадал, как ему пережить холода в тайге, и утешал себя тем, что зима в лесу не страшнее, чем город без света.

— Явр! — протыкал озеро пальцем молодой саам.

— Явр! — пробовал новое слово на вкус Лютый. — Явр, явр, явр.

Саамы смеялись, передразнивая Лютого.

— Йок! — показывал парень на реку.

Одноглазый охотник скалился, подскакивая на ухабах и камнях, а коротышка угрюмо смотрел снизу вверх, словно укорял саамов за то, что так коварно убили его.

— Йок? — обрадовался Лютый, когда за холмом заблестел ручей.

Саам замотал головой.

— Уай!

Теперь расхохотался Лютый.

— У вас все слова из трёх букв!

Саамы не поняли шутки, но тоже засмеялись, и их смех покатился по каменистому обрыву, словно сорвавшийся камень.

Обступив убитых, саамы в последний раз посмотрели на них, шепча что-то под нос на своём языке, шелестевшем, как листва на ветру. Охотник и коротышка застыли в предсмертной гримасе, скосив друг на друга глаза, и казалось, будто они с ненавистью уставились друг на друга. Сбросив тела в узкий овраг, поросший толокнянкой и цветущим вёхом, саамы забросали их землёй и сырым мхом, а шкуру сожгли на огне, облив бензином, который хранился у пастухов в маленькой пластиковой бутылочке.

— Если они нашли нас, значит, найдут и другие, — обречённо сказал Лютый Севрюге, встречавшей его у стойбища. — Надо бежать!

Но девушка покачала головой:

— Нет, больше сюда никто не придёт.

Она вспомнила жестокое лицо, словно высеченное из камня, и подумала, что так далеко мог зайти в тайгу только одноглазый охотник. Он был наёмным убийцей, расправлявшимся со всеми, кто неугоден бандитам. Севрюга часто бывала в его доме, пропахшем кислыми щами и пахучим техническим маслом, которым старик смазывал свои ружья. Пока Саам расплачивался с охотником, девушка топталась в коридоре, разглядывая сваленные в углу сапоги, а когда старик угощал конфетами, краснея, прятала их в карман, а потом выбрасывала. Саам смеялся над ней, но девушке казалось, что конфеты охотника такие же горькие, как и его ухмылка, налипшая на губах.

Старуха, похожая на мифическую Вигакхе, саамскую Бабу-Ягу, спрятала в своём доме ружьё одноглазого охотника, запретив саамам притрагиваться к нему. Она забросала травой место, где коротышка перегрыз охотнику горло, забрызгав кровью заросшие мхом камни, и наказала забыть всё, что сегодня случилось.

Вечером, собравшись у огня, саамы, разливая по тарелкам мясную похлёбку, считали по пальцам стадо и, фыркая, как олени, говорили о том, что осень уже наступает лету на пятки, а скоро, оглянуться не успеешь, придёт зима, белая, как молоко важенки.

Севрюга куталась в облезлую шкуру, которая пахла псиной, и, слушая саамов, бродила в своих воспоминаниях, возвращаясь в сиротский приют, где нянечка с сухими, потрескавшимися руками, тихонечко всхлипывая, баюкала её на руках. Лютый разглаживал принесённый коротышкой портрет, пытаясь представить, что сейчас делает его дочь.

— Люди несчастны, и оттого злы, — сказала Севрюга, взяв портрет из его рук.

— Люди злы, и оттого несчастны, — покачал головой Лютый.

— Ты убьёшь Саама? — спросила вдруг девушка, и Савелий, обняв её, поцеловал в висок.

Старый пёс ещё долго метался вокруг стоянки пастухов, цепляясь волочившимся поводком за коряги. Севрюга подкармливала его, оставляя объедки, а старая саамка насылала проклятья, бросая в него камни, потому что верила, будто в пса вселилась злая душа хозяина.

На стенах гостиничного номера висели картины, на них зеленели сопки, сгрудившиеся вокруг города, дымили фабричные трубы и вязли в густом, как сметана, снегу оленьи упряжки. Каримов видел это каждый день из окна машины, так что вначале перевесил картины вверх ногами, а потом перевернул задниками. Он ненавидел долгие, тёмные зимы, сырой, болотистый воздух и полярное солнце, которое лезло ночами под одеяло. Но полярный круг, словно магический, очерченный мелом, не выпускал его.