— Старик крутился у вас, — нагнулся он к молодой библиотекарше, скучавшей над глянцевым журналом. — О чём спрашивал, чем интересовался? Читал что-нибудь?

Каримов знал, что нравится женщинам, и подарил библиотекарше одну из тех улыбок, которые берёг для особых случаев. Но, бросив взгляд в зеркало, он увидел, что улыбка повисла на кончиках губ, как сорванная занавеска. Перевернув страницу, женщина пробежала взглядом по заголовкам.

— Газеты читал, а спрашивал про убийства. Журналист, наверное, — зевнула она, прикрыв рот журналом.

«Удача как любовь, если ушла — не вернётся!» — учил его приёмный отец, вырезая свои нехитрые истины на его сердце, словно ножичком на деревянных перилах. «Одна ушла, придёт другая!» — отшучивался Каримов. «Удача, как любовь, — повышая голос, повторял отец. — Бывает первая, бывает, случайная, а бывает, и последняя!»

Каримов пытался заговорить с Саамом, приставившим к Трубке соглядатаев, но у бандита был собачий нюх: он чувствовал запах тления от того, кто завтра умрёт, и запах денег от того, кому должно повезти. От Каримова он почувствовал запах, от которого шарахался, как чёрт от ладана, и, раскусив, что Каримов выбывает из игры, стал избегать его.

Из Москвы пришли бумаги, что контрольный пакет акций теперь в его руках, но Каримов от этой новости стал мрачнее тучи, понимая, что победа над Трубкой будет дорого ему стоить. Он уже жалел о своей горячности, чувствуя, как земля под ногами расползается, словно льдины на весенней реке.

В какой-то момент он, дрогнув, решил бежать и ночью, перекручивая простыни, выбирал страну, до которой не дотянется мстительный старик. Но утром, измождённый бессонницей, отказался от побега.

«Одни играют с судьбой в поддавки, другие — в «дурака», третьи безвольно смотрят, как она раскладывает их жизнь, словно пасьянс, — звенели в голове слова приёмного отца. — Но судьба — опытный шулер и всегда обманет!» И он вспоминал крыльцо перед сиротским домом, где отец подобрал его, завёрнутого в платье матери, и думал, что испытания, которых удалось избежать, и несчастия, которые суждено было обойти, не остаются за спиной, а бегут следом, словно нерождённые дети, и потому сирота, которого усыновили, всегда будет сиротой, а убийца, который не смог убить, останется убийцей.

Трубка начинал игру, только если все тузы лежали у него в рукаве, поэтому никогда не проигрывал. Каримов всё чаще встречал его с портретом Лютого, свёрнутым в трубочку и торчащим из кармана пиджака, словно старик специально дразнил его. В этом они были похожи: оба любили водить врагов вокруг пальца, а фортуну — за нос, поэтому понимали друг друга без слов, читая мысли по прищуру глаз и поджатым губам. Измеряя кабинет шагами, Каримов злился, перебирая в голове историю Савелия Лютого, но не мог понять, какую месть задумал старик.

Он вызвал к себе начальника службы безопасности, который был таким подозрительным, что поговаривали, будто, уходя из дома, включает «жучки» в спальне жены.

— Нет новостей о Лютом?

— Никаких следов, как будто болотом засосало, — покачал он головой, и Каримов поморщился от его шершавого взгляда.

— А из Москвы есть звонки? Акционеры, совет директоров? — как бы между прочим спросил он, подумав о купленном пакете акций.

Но мужчина, скривив губы, развёл руками:

— Словно забыли о нас.

И у Каримова защемило в груди от дурного предчувствия.

С московским гостем он столкнулся за завтраком, гостиница пустовала, и они расположились в разных концах столовой, отделённые друг от друга пустыми столами. Увидев синяки под глазами Каримова, двухдневную щетину и нервно елозивший кадык, Трубка на мгновение дрогнул, пожалев неблагодарного ставленника. Он столько раз прощал его, разглаживая грубой ладонью непослушные кудри, что мог бы простить ещё столько же.

Старик улыбнулся, откинувшись на спинку стула, и если бы Каримов поднял на него глаза, увидел бы, что прощён. Но он, чувствуя на себе взгляд Трубки, упрямо уткнулся в тарелку, ковыряя вилкой рыбу. Тишина в ресторане была такой вязкой, что, мучаясь от духоты, официантка открыла окно, впустив свежий ветер. Устав ждать, старик пришёл в бешенство, и обиды нахлынули с новой силой. Краска прилила к лицу, Трубка отшвырнул сорванную с груди салфетку и ослабил ворот рубашки, скривив рот. Раньше он был злее и, если решался на что-то, был неумолим, но теперь стал стар, и одиночество мучило его, как подагра, выкручивая суставы. Дрогнув, старик дал Каримову последний шанс, посмотрев на него так, как смотрят на подкидыша, прижимая его к груди. Но Каримов ещё больше нагнулся над тарелкой, и Трубка, встав из-за стола, направился к выходу.

С Саамом Трубка встретился на веранде «Трёх лимонов». Старик занял место Могилы, что разозлило бандита, но Трубка делал вид, что не замечает его сердито поджатых губ, и продолжал сверлить Саама взглядом.

— Убийца не должен быть маленьким и жалким. Чтобы у остальных и мысли не могло появиться, что они тоже могут ими стать. И тем более, не нужно никаких народных мстителей. Это вредно. Анархия не на улицах, она в головах!

Они сидели одни, и пустые столы обступали их, словно заговорщики. В пластиковых стаканчиках никли головами увядшие цветы, а воробьи прыгали у ног, подбирая с пола хлебные крошки.

— В маленьких городах не любят перемен, — кивнул гость на огромный предвыборный щит. Под слоганом «Это наш депутат!» с плаката улыбался покойный Антонов. — Пройдёт совсем немного времени, и они сами в это поверят, — убеждал старик.

— А менты? Свидетели?

Трубка протянул Сааму чемоданчик из мягкой кожи, из которого, словно рёбра, выпирали перевязанные пачки. Бандит хотел, было, открыть его, чтобы пересчитать деньги, но передумал.

— Это на текущие расходы. А остальное — когда он сядет.

— Здесь так не принято. У нас всё прямолинейно, без экзотики.

Старик засмеялся, сунув неприкуренную трубку в рот:

— Пускать конкуренту пулю в лоб — это пошло. Ты же не увидишь его страданий. А потом и завидовать начнёшь. Скрутит тебя радикулит, и сразу мысль: «А он-то уже отмучился». Глянешь в зеркало — мощи святые! Женщины отворачиваются, дети боятся. И вспоминать тебя будут безобразным стариком, будто и не был никогда другим. А он молодым в могилу лёг, молодым и останется. Ты ещё зелёный, а в моём возрасте перестают бояться смерти. Потому что понимают: нет ничего страшнее жизни!

От его болтовни у Саама щекотало в носу, он никак не мог привыкнуть к тому, что старик беззвучно шевелил губами, а его слова передавал приставленный к горлу аппарат. Саам ёрзал на стуле, не решаясь согласиться и боясь отказаться.

Старик нетерпеливо теребил галстук, змеёй обвивавшийся вокруг шеи. А потом похлопал бандита по руке:

— Я расскажу тебе одну удивительную историю, которая произошла в городе N пару месяцев назад, — заскрипел он. — Был вечер, люди возвращались с работы, и на улицах было суетно. На летней веранде «Трёх лимонов» сидел бандит Могила с дружками, — после каждого предложения Трубка делал долгую паузу. — У бара притормозила машина. Из неё вышел Каримов. С чего начался спор, теперь уже трудно вспомнить, но Каримов и Могила стали друг другу угрожать.

— А о чём всё-таки они спорили? — переспросил Пичугин, перечитывая записанное.

— Вроде как о поборах, которые Могила навесил на несколько фабричных цехов, — во весь рот зевнул Саам, не прикрывая рта.

В казённом кабинете было грязно, в пепельнице чадили окурки, а на стене прыгали солнечные блики. Следователь сидел на столе, подсунув под протокол пухлый телефонный справочник, а Саам горбился перед ним на единственном стуле, раскачиваясь взад-вперёд, словно на качели.

«Поймать его на лжи — всё равно, что гвоздями приколотить солнечного зайчика к стене», — думал Пичугин.

— Правда неотделима от лжи, как добро от зла, — будто прочитав его мысли, откликнулся Саам.

Он явился к Пичугину без звонка, с порога заявив, что хочет сделать признание, и следователь от неожиданности потерял дар речи. А когда бандит сказал, что Могилу застрелил не Савелий Лютый, а Каримов, угрозами заставивший его оговорить Лютого, Пичугин и вовсе растерялся. Он не понимал, какую игру ведёт Саам, но подозревал, что бандит хочет использовать его втёмную, как всегда обведя вокруг пальца.