— В город! Скорее! — кричал он, нетерпеливо расхаживая вдоль берега и подгоняя солдат. Сердце колотилось, словно в груди была заведена бомба с часовым механизмом, которая вот-вот должна рвануть.

А Лютый с Севрюгой неслись через лес, стараясь не оглядываться, будто чувствовали, как преследователи дышат им в спину. Оба были слишком слабы, чтобы уйти от погони, и часто останавливались, падая на мокрую траву, чтобы набраться сил.

— Бандиты тебя боятся! — гладила девушка Лютого, перебирая пальцами свалявшиеся космы. — Они никого так не боятся, как тебя!

Места становились угрюмей и глуше, с болот тянуло сыростью, и ноги проваливались в хлюпающем мху. Зло кричали птицы, а разлапистые ели сцепились ветвями, будто держась за руки. Они царапали лицо и руки, хватали за одежду, не пуская беглецов.

Севрюга простыла и, захлёбываясь кашлем, билась в лихорадке. Лютый пытался нести её на руках, но даже маленькое, измождённое тело Севрюги было для него неподъёмным, словно валун. Он не раз хотел бросить её. «Подберут», — обманывал он самого себя, уходя, пока девушка спала в наспех собранном из еловых веток шалаше. Но не успевал сделать пары шагов, как Севрюга просыпалась, с криком бросаясь за ним.

— Кто ты? Откуда ты взялась? — спрашивал Лютый, но Севрюга пожимала плечами, словно сама не знала, кто она.

— Я не всегда была такая, — сказала она раз, смотрясь в озёрное зеркало. — Когда-то я была очень красивая!

Лютый взобрался на высокую, липкую от смолы сосну с толстыми, крепкими ветками, по которым поднимался, словно по приставленной к дому лестнице. С высоты дерева он пытался разглядеть преследователей, но дым от костров больше не поднимался над верхушками, и он решил, что охотники отстали или вернулись домой.

— Похоже, мы оторвались от них, — сказал он, слезая.

— От бандитов не уйти, — покачала головой Севрюга, — от них ещё никто не уходил.

Голубика каплями висела на кустах, ползая по земле на четвереньках, девушка губами собирала ягоды и, смеясь, вытирая рот рукавом. Лютый вспомнил рыжеволосую бомжиху, которую бросил на горящей свалке. Он не знал, выжила она или погибла, задохнувшись в едком дыму, и от воспоминаний о ней перед глазами встали горящие мусорные завалы.

— Я убийца, — прошептал Лютый, и снова ощутил, как нищенка цепляется за руку, а он отталкивает её, спасаясь от пожара.

Но Севрюга понимала по-своему:

— Расскажи, как Могилу убил? — в который раз просила она и, слушая Лютого, сворачивалась клубком, словно ребёнок, которого баюкают детской сказкой.

— Я возвращался с работы, а Могила с дружками сидел на летней веранде, — начинал он, поглаживая Севрюгу по голове. — Когда я проходил мимо, Могила крикнул мне что-то, но я не разобрал его слов. Остальные засмеялись, показывая на меня пальцем. Я подошёл и ударил его по лицу, — Лютый, сжав кулак, показал, как ударил бандита, и девушка засмеялась, захлопав в ладоши. — Тогда его помощник вышел с ружьём, и я решил, что моя песенка спета. Но он подошёл слишком близко, и я, схватившись за ствол, вырвал его. И застрелил Могилу!

— Надо было и Саама застрелить, — поджав губы, каждый раз говорила Севрюга. — Надо было застрелить!

Лютому казалось, будто, блуждая по лесу, они кружат вокруг города, который, как гигантский магнит, тянет к себе. Он узнавал камни и коряги, за деревьями ему мерещились дома, и они поворачивали в другую сторону, всё больше запутываясь. Но вдруг, выйдя из леса на поляну, наткнулись на оленье стойбище.

На поляне ютились несколько домиков, сколоченных из потемневших досок, пара деревянных чумов и избушка на курьих ножках — амбар, возвышавшийся над землёй на двух длинных палках. На протянутых верёвках сушилась одежда, самая обычная, какую можно купить в любом городском магазине. Яркие свитера, джинсы и спортивные куртки, испещрённые английскими надписями, странно контрастировали с деревянными домами и оленьими шкурами.

Мужчины ушли со стадом, на стоянке остались только сморщенная, как печёное яблоко, старуха, готовившая на костре обед, и двое подростков, которые, напевая, мастерили что-то из оленьей кожи. Не обращая внимания на саамов, Лютый бросился к костру, выхватив еду из рук старухи. Он принялся жадно есть лепёшки и вяленую рыбу, а потом, опомнившись, сунул жёваный кусок Севрюге в беззубый рот. Старуха, вытянув узловатый палец, что-то прокричала на своём языке, и узкоглазый оленепас с круглым, как тарелка, лицом, стянул с плеч накидку из выделанной шкуры, набросив Севрюге на плечи.

Саамы не удивились гостям, как будто знали об их приходе и давно ждали.

Насторожившись, Каримов долго смотрел на своё отражение, пока тёмное стекло медленно опускалось. На него уставился жёлтый старик с широким, мясистым носом и бесцветными глазами. К горлу он приставлял электронный аппарат, через который говорил, и от скрипучего голоса по телу бегали мурашки, будто кто-то водил железом по стеклу.

— Решил своими глазами увидеть этот город.

Они разговаривали через окна машин, припарковавшись посреди дороги. Образовалась пробка, но никто не сигналил, и шофёры, закурив, терпеливо ждали, пока они окончат разговор.

— Город как город, ничего особенного, — пожал плечами Каримов, выжидающе глядя на старика.

— Ты меня хорошо знаешь, — Трубка говорил медленно, делая многозначительное ударение на каждом слове. — Но я тебя знаю лучше.

Каримов поджал губы.

— Думаешь, я хочу узнать, оттяпал ты у меня фабрику или нет? — старик буравил его взглядом, то и дело облизывая пересохшие губы. — Это я и так знаю. Хочу проверить, так ли я уже стар, чтобы какой-то сопляк переиграл меня.

И, сделав шофёру знак рукой, Трубка поднял стекло.

Каримов нервно барабанил ногтями по зубам, пытаясь предугадать, что задумал старик, но терялся в догадках. Трубка не бросал угроз на ветер и славился тем, что у него было много врагов, но ни одного — живого. Теребя виски, серебрившиеся, как зимний лес, Каримов думал о том, что безжалостный старик не пощадит его.

— Зачем ты живёшь? — спросил как-то Каримов, глядя на Трубку, сосредоточенно набивавшего кисет табаком. — Никогда не спрашиваешь себя об этом?

— В жизни есть только два вопроса, которые должны тебя мучить, — засмеялся старик. — «Что делать?» и «Кто виноват?»

— И что делать?

— Деньги! — захохотал Трубка, просыпав табак. — А кто виноват? У кого их нет!

Вспомнив его самодовольный смех, Каримов поморщился, словно съел лимон, и подумал, что надо подключить Саама, который решит вопрос быстро и просто. Каримов представил, как в последнюю минуту заглянет Трубке в выцветшие глаза и, сжав его горло, спросит: «Так зачем ты жил?» Каримов глубоко затянулся и, выпустив дым через ноздри, спросил шофёра:

— А ты, ты зачем живёшь?

Пожав плечами, шофёр повернул ключ зажигания:

— Этого никто не знает, и слава Богу!

Увидев в зеркало вздёрнутую бровь, шофёр, обернувшись, пояснил:

— Может, я родился только для того, чтобы вас возить, а вы — чтобы я вас возил. А кто-то, представьте, родился, чтобы на второй день жизни умереть от простуды, заразив остальных грудничков в больнице. Если знать, зачем живёшь, так и жить не захочется!

Каримов скривился от его доморощенной философии, подумав, что, как не живи, а конец всё равно один.

Мимо проехали военные машины с откинутым брезентом, и солдаты торчали из кузова, как грибы из корзины. Мордатый офицер дремал в кабине, прислонившись лбом к стеклу, а Каримов ухмыльнулся оттого, что Савелий Лютый, похоже, вновь ушёл от погони.

Вернувшись в часть, офицер разогнал солдат по казармам, нырнул в свою каморку, где дрожащими руками откупорил запечатанную бутылку, начистил сапоги и, взяв ключи от склада, пошёл за оружием. В тесной, обитой железным листом комнате со смотровым окошком в двери было темно. С тех пор как начальник части распродал всё оружие, охрану склада отменили, и офицер, никем не замеченный, свободно взял из открытого сейфа единственный автомат, непонятно зачем здесь лежавший. Офицер долго осматривал полки, но не смог найти патроны и, со злостью швырнув автомат в стену, выскочил из склада, громыхнув дверью. На кухне он схватил огромный кухонный нож, которым повар нарезал чёрствый хлеб, и, держа его перед собой двумя руками, крался по коридорам, пугаясь каждого стука. Начальника части у себя не было. Офицер осмотрел склады, обошёл казармы, пугая солдат огромным ножом, который, сверкая лезвием, пускал по стенам солнечного зайчика, даже заглянул в сарай, где хранились сломанные мотоциклы и разный хлам, но, не найдя командира, в бешенстве воткнул нож в деревянную стену сарая, где он и остался ржаветь.