Когда в бане не было гостей, здесь оставались только банщик и безобразная Севрюга, прятавшаяся от чужих глаз в подсобке. Саам привёз её к банщику, наказав не сводить с неё глаз: девушка знала столько, что от неё давно пора было избавиться, но у бандита не поднималась рука. Могила ненавидел Севрюгу, и когда «смотрящий» появлялся у бани, девушка пряталась в лесу. Одни говорили, что Могила, облив бензином, пытался её сжечь заживо, другие — что она сунула голову в духовку, которую сдуру включила, но пол-лица у неё было сожжено, так что у пухлого банщика при виде Севрюги портился аппетит. На её губах висела вымученная улыбка, а глаза были такими грустными, что, заглянув в них, хотелось расплакаться без причины. Но на Севрюгу старались не смотреть, морщась от худых, вывернутых наружу колен и лица, напоминавшего подгоревший пирог.

Как-то раз, тихо войдя в парную с ведром воды, банщик случайно подслушал разговор.

— Дай ей сдохнуть спокойно! — кричал Саам. — Ей немного осталось!

— Хочешь, чтобы она нас за собой потянула? — не соглашался Могила. — Пронюхают, что она здесь, и начнут трясти. А она и рада будет всех нас сдать! Ты что, не чувствуешь, что времена изменились? Если найдут, за что уцепиться, от всех избавятся!

А когда Могилу застрелили, Севрюга целый день прохохотала, словно обезумевшая, а потом всю ночь рыдала, так что девушки, оставшиеся в бане на ночь, выгнали её в лес, и она выла под окнами, как северный ветер. Но с тех пор улыбка не сходила с её безобразного лица, словно, умерев, Могила унёс с собой её печаль.

На улице дымились шашлыки, вокруг которых суетился пухлый банщик. Обернувшиеся полотенцами девушки скучали в беседке, обсуждая сериалы, глянцевые сплетни и наряды. Раньше девок сюда привозили из рыбных посёлков, где сетка с рыбой и ночь с девушкой стоили одинаково, а в некоторых домах, сговорившись, можно было купить только рыбу, а девку получить сверху. У девиц были розовые щёки, толстые, белёсые икры и жёсткие, как пемза, пятки, зато смеялись они так громко и заразительно, что Требенько любил приезжать в баню, только чтобы послушать их смех.

— Девки добротные, работящие, — говорил он, сгребая их в охапку, — замуж вам надо!

Но поселковые девки, как рыба, быстро портились: у них выпадали зубы, увядали щёки, а глаза становились бесцветными и унылыми, как у щуки. Так что, погрузив на машину, бандиты возвращали их домой, а в баню привозили новых, смешливых и свежих, бьющихся в объятиях, словно селёдка на крючке.

Увидев плотных, по-деревенски ладно скроенных девиц, Каримов брезгливо оттолкнул прильнувшую к нему толстушку и потребовал, чтобы к его приезду сюда приводили проституток из города. Поселковых девок сменили городские, которых, соблазняя нарядами и деньгами, привозили прямо из «Трёх лимонов».

Каримов и мэр сидели в парилке. Кротов, насупившись, дёргал из березового веника листочки, словно гадал на ромашке.

— Убьют — не убьют? — ухмыльнулся Каримов, плеснув воду на печку. — Да, было три толстяка, а остался один.

— Чёрт знает что, — покачал головой мэр. — Тихий был городок, жили спокойно.

— В такой дыре все на виду! Не может быть, чтобы никто не знал!

Мэр тяжело дышал, обливаясь потом. В последнем номере местной газеты напечатали фотографию с городского праздника, на которой едва поместились в кадр Требенько, Антонов и Кротов, которых за спиной звали «Три толстяка». Кротов подумал, что на старых фотографиях нас всё чаще обступают мертвецы, и от снимка повеяло холодом. Мэр аккуратно вырезал себя из фотографии, суеверно постучал по дереву, поплевав через плечо, потом перекрестился, и, решив, что этого мало, заехал в церковь и поставил у алтаря толстую свечу.

— С Саамом говорил? — Каримов плеснул ещё воды, добавив пару.

— Клянётся, что не в курсе. А кто знает? Бандит и есть бандит. Только Требенько знал, чем на него нажать, а я этим ребятам не указ. У них своя власть.

— А я слышал, ты решил от него избавиться.

Каримов зачерпнул воду ковшом.

— Да прекрати ты поливать, помру ведь! — взорвался Кротов. — Мне-то что, городишко маленький, да всем места хватит. Но последнее время телефон обрывается: разберись, мол, с бандитами: не город, а малина, нормальным людям приезжать страшно. Можно подумать, нормальные люди до нас доедут. Что они тут забыли? А мне остаётся выбирать между шилом и мылом.

— Это как?

— Между шилом в бок от бандитов и верёвкой, которую сверху мылят.

— Небогатый выбор, — засмеялся Каримов.

Он слушал мэра вполуха, а сам думал о Савелии Лютом, пропавшем в тайге. Иногда Каримову казалось, что он убил не только Могилу. Бессонными ночами, пережёвывая глазами темноту, он представлял, что Лютый расправляется с Требенько и Антоновым, и чувствовал, как под одеяло лезет страх. Но, глядя на фотографию Лютого, взятую из его личного дела, Каримов понимал, что этот робкий человек с глазами как две чашки прозрачного бульона не тянет на роль расчётливого преступника, способного продумать и совершить убийство. А всё же Лютый смог сделать то, что оказалось не под силу Каримову: он нажал на курок.

— Он нажал на курок, — повторил Каримов вслух.

— Кто? — не понял Кротов.

— Лютый.

— Ах, Лютый. Как думаешь, расправились они с ним или нет?

Каримов неопределённо пожал плечами.

— Наверное, расправились, — сам себе ответил мэр. — Наши ребята шутить не любят. Ох, как же я от них устал!.. Бандюги проклятые, не могут решать вопросы цивилизованно, по-человечески.

— Это как — по-человечески?

— Как? Через суд! — развёл руками мэр.

Каримов расхохотался:

— У тебя с ними расхождение во взглядах, они предпочитают преступление без наказания, а ты — наказание без преступления.

— Пожалуйста, без лозунгов, — поморщился Кротов.

Мужчины вышли из парилки. Лютый следил за ними из леса, глядя, как, сбросив полотенце, Каримов, разбежавшись, бухнулся в воду, и девушки завизжали от холодных брызг. Тренируясь на свалке, Лютый перевёл коробку патронов, но стрелок из него был неважный. Прищурившись, он целил в Кротова, осторожно спускавшегося в озеро и, прежде чем шагнуть, ногой ощупывавшего дно, но от напряжения руки дрожали, и Лютый опустил ружьё. Перекрестившись, он вышел на берег.

Первой его заметила Севрюга, замершая с подносом в руке. Девушка обернулась на охранников, но они потягивали из банок пиво, развалившись в пластиковых креслах, и не видели Лютого.

Савелий выстрелил. Затолкав два патрона трясущимися от волнения руками, выстрелил ещё и ещё раз. Девушки завизжали, кинувшись к берегу. Зарядив ружьё, Лютый выстрелил — и снова промазал.

Охрана выскочила на берег, но Лютый был слишком далеко от них, и мужчины бросились вдоль озера. Савелий продолжал стрелять, и выстрелы беспорядочно ложились рядом с Кротовым, не попадая в него. Каримов нырнул, скрывшись под водой, а мэр, задыхаясь, бил руками по воде, как гусь с подрезанными крыльями.

Ружьё кашлянуло, словно прочищая горло, ощупав карманы, Лютый не нашёл больше патронов и, бросив двустволку, скрылся за деревьями. Из бани выскочил вооружённый бандит, вслед Лютому засвистели выстрелы, пули ранили стволы и ветки, но он был уже далеко.

Он бежал к узкой, быстрой реке с каменистым берегом и торчащими из воды верхушками валунов. Расстояние между берегами было таким небольшим, что верхушки клонившихся над рекой деревьев смыкались, образуя шатёр. Лютый решил, что, перейдя воду, можно скрыться от собак, которых наверняка пустят по следу. Бандитов от него отделяло озеро, которое им нужно обогнуть, и у Лютого было в запасе время.

Но его догоняли. Задыхаясь от бега, от него не отставала Севрюга. Увидев на берегу мужчину с ружьём, она бросилась к нему, узнав Савелия Лютого, который застрелил Могилу, и теперь бежала след в след, страшась потерять его. Лютый не мог понять, кто несётся за ним. Ребёнок? Маленькая старушка? Какой-то зверёк в выцветшем пёстром платье прицепился к нему, как клещ.