В один из вечеров он, наконец, разглядел вдалеке дымивший костёр. Подойдя ближе, Лютый увидел гревшихся вокруг костра бродяг. Они пекли картошку, насадив её на ветки, которые свесили над огнём, словно удочки. Лютый напрашивался на драку, в которой отвёл бы душу, и ждал, что бомжи набросятся на него, раздирая на куски. Но они, посмотрев на его перекошенное, злое лицо, раздвинулись, уступая место у костра. Кто-то сунул ему в руки картофелину, а косматый сосед, замотанный дырявой женской шалью, протянул пластиковую бутылку со спиртом, словно принимая в своё братство. Отхлебнув, Лютый скользнул взглядом по сидящим вокруг огня людям: бомжи, словно серые крысы, сновавшие по свалке, были на одно лицо. Принюхиваясь, они крутили головой по сторонам, а в маленьких, заплывших глазках не отражалось ничего, кроме злобы на весь свет. В двух шагах в груде тряпья лежали мужчина и женщина. Не стыдясь остальных, они совокуплялись так же отчаянно и первобытно, как жили.

Лютый представил, что может стать царём бомжей, мусорным авторитетом, насаждая среди бродяг свои законы, повелевая ими, словно рабами. Они будут приносить ему лучшие объедки, уступать лучших женщин, и бомжихи будут рожать его детей, так что вскоре все маленькие бродяги станут похожи на Савелия Лютого. После второго глотка эта идея уже не казалась бредовой, а после третьего начала нравиться.

К костру пришла рыжеволосая бомжиха, которая подсела к Савелию, обмякнув на его плече, как тряпичная кукла, и он обрадовался ей, как родной.

— Жить тяжело. — вздохнул Лютый, глядя на огонь.

Рыжеволосая засмеялась, почёсываясь. — Умирать легко, — подхватил вдруг сидящий рядом старик, и Лютый, соглашаясь, закивал головой.

Бомжи боялись пожаров и следили за костром, затаптывая языки пламени, норовившие перекинуться на мусорные развалы, но на этот раз не досмотрели, и вокруг заволокло дымом. Пытаясь потушить пожар, бродяги стали забрасывать его мусором, но огонь разгорался сильнее, так что они бросились врассыпную. Лютый вскочил с места, отбросив картошку, а бомжиха схватила его за руку, чтобы подняться, но Савелий оттолкнул её, уронив на землю, и побежал прочь, пряча лицо в ладонях.

А потом, опомнившись, вернулся к пожарищу, чтобы забрать рыжеволосую. Едкий дым разъедал глаза, забивал горло, словно ватой, в дымовом тумане Лютый не мог найти женщину, он ползал по земле, ощупывая вокруг руками, как слепой, но нищенки не было. В дыму он наткнулся на два лежащих тела, но по щетинистым лицам определил, что это мужчины. Чувствуя, как теряет сознание, Лютый бросился в лес, надеясь, что женщина сама выбралась из огня. Вдали уже выли сирены, к свалке неслись пожарные машины, и бомжи торопились убраться скорее, чем они приедут.

Ощущая за спиной поддержку мэра, Пичугин осмелел, так что когда его вызвали в кабинет к начальнику, прошагал по коридору, так громко стуча ботинками, будто хотел, чтобы прокурор услышал его издалека.

— Капитан Пичугин, — растянулся начальник в казённой улыбке, — как ваши успехи? Нет Лютого — нет дела?

— Я отрабатываю другие версии.

— Ах, другие, — понимающе закивал прокурор. — Вы не очень увлекаетесь? Всё-таки, убийство произошло на глазах стольких свидетелей. Прохожие, покойный Антонов, дочь Лютого. Их вряд ли можно заподозрить в пособничестве бандитам?

— И всё-таки я отрабатываю другие версии. — перетаптывался с ноги на ногу Пичугин.

— Хотите повесить это убийство на Саама? — прокурор потёр виски. — Это глупо. А если он вам так мил, займитесь другими преступлениями, благо, бандиты нас без работы не оставляют.

А когда следователь откланялся, прокурор, откашлявшись, добавил:

— Разговаривал с нашим главой, узнал, что вы на хорошем счету у администрации. — он поморщился, словно слова давались ему с болью. — Я вижу перед вами головокружительную карьеру, дерзайте!

И Пичугин, вытирая мокрый лоб, бросился в кабинет, а по дороге, не удержавшись, заглянул к старшему следователю, который учил его жизни.

— Как успехи? — спросил капитан, просунув голову в дверную щель.

— Нормально, — удивился тот. — А что?

Но Пичугин уже побежал дальше, что-то бормоча под нос.

Заброшенный рабочий посёлок жался к городу, как ребёнок к матери, и лес отвоёвывал свои позиции, пожирая пустынные улицы и дома. Сквозь вздыбленный, покрытый трещинами асфальт пробивались тонкие деревца, мхом обрастали стены и дороги, из окон, словно кумушки, выглядывали берёзки. За годы мебель, брошенная в домах, отсырела, так что стоило дотронуться до какого-нибудь комода, как он тут же разваливался на части. Вокруг валялись старые фотографии, книги, разевавшие рты пустые чемоданы. «Купить зелень, позвонить С.» — прочитал Лютый на изъеденной сыростью записке, оставленной на столе. Куда исчез человек, написавший её? Купил ли он зелень? Позвонил ли С.?

В посёлке была своя достопримечательность. Туристов, которые изредка добирались сюда с огромными, высившимися над головами рюкзаками, издали похожими на детей, сидящих на плечах, местные алкоголики водили к затопленной шахте с приведением. В посёлке, построенном тридцать лет назад, жили рабочие и их семьи, но одним росчерком пера его закрыли, пополнив список мёртвых селений, которых в округе становилось больше, чем живых. Директор, узнав о скором затоплении шахты, постарел на десять лет, и его распахнутые от ужаса глаза стали похожи на две шахты, чёрные и пустые. А когда пустили воду, директор исчез. Не вернулся он ни на следующий день, ни через неделю, и его жена, царапая лицо, бросилась к шахте, рыдая и зовя мужа по имени.

Местные за бутылку водки рассказывали туристам, как ночами директор выходит из шахты и, хватая за руки, тащит к себе. Туристы записывали в блокноты, как однажды он утянул молодого парня, вцепившись ему в ногу. Правда сморщенные старухи, ругаясь, кричали, что парень был пьян в стельку и сам свалился в шахту, но им не верили, суеверно косясь на страшное место.

После закрытия шахты посёлок опустел, но уехали не все: одни хотели умереть там, где прожили жизнь, другим некуда было бежать. Оставалось спиваться, соревнуясь, кто дольше проживёт.

— Я к тебе на похороны не приду! — кричал один старик в окно, грозя соседу кулаком.

— И я к тебе не приду! — отвечал ему тот.

А умерли в один день, отравившись техническим спиртом, добытым у проезжавших мимо военных, так что обещание сдержали оба.

Магазины закрылись, раз в неделю Антонов присылал сюда автобус с просроченными продуктами, которые сначала покупали, потом выменивали на вещи. А когда и вещи закончились, автобус больше не приезжал, оставив жителей один на один с тайгой.

Последней жительницей посёлка стала жена директора, которая каждый день приходила к шахте, и, не решаясь приблизиться, сидела на холодном, поросшем мхом камне, перебирая чётки из черешневых косточек. Поначалу она мысленно разговаривала с мужем, ругая за то, что так рано оставил её одну, затем уже бубнила под нос, и, подойдя ближе, можно было разобрать крепкие словечки, которые проскакивали в её бормотании. Женщина, плача, молилась за самоубийцу, с которым надеялась жить и после смерти, но однажды муж приснился ей в виде чёрта, и она, трижды прочитав «Отче наш», пешком ушла в город, волоча по земле набитый чемодан и озираясь назад, будто боялась, что муж побежит за ней, словно пальцем, грозя кончиком хвоста. В церкви её, плачущую у образов, подобрала жена Антонова, пристроившая к себе прислугой, а посёлок погрузился в мертвенное безмолвие, которое нарушил Лютый, разрезав тишину на куски своим криком:

— Есть кто-нибудь?!

— Кто-нибудь. — ответило эхо, утонувшее в затопленной шахте.

Лютый обошёл все дома, и ему, за время скитаний многое повидавшему, стало вдруг не по себе. Савелию казалось, что посёлок только выглядит безлюдным, что его жители, и умершие, и уехавшие, сидят в своих квартирах, смотрят из окон, как Лютый бродит по улице, и зло скалятся, когда он перебирает их вещи. Савелий представил, что и все люди никуда не исчезают после смерти — они остаются жить там, где жили, так что любая квартира рано или поздно превращается в коммунальную, набиваясь, как копилка мелочью, живыми и мёртвыми жильцами.