Как-то репетировали финал первого акта, знаменитую сцену у могилы Нино, когда из нее появляется призрак короля, отравленного с согласия королевы Семирамиды принцем Ассуром, чтобы занять его место на троне. Покойник обрушивает на них проклятья. Страшная колдовская сцена, в которой Россини достигает сильного драматического напряжения. Партию призрака поручили одному венецианскому студенту-вокалисту, ученику профессора Гаспари. Учитель, как правило, сопровождал своих воспитанников в театр, и это было бы не страшно, если бы он не подпевал им.

Настал момент, когда ученик-призрак начал свою партию и профессор Гаспари стал вторить ему, хоть и вполголоса. Россини, постучав палочкой по пульту, останавливает оркестр и требует:

— Только один призрак нужен, только один! Начали!

Начали. Но Гаспари опять не может удержаться от своей привычки тихо подпевать своему ученику. Тогда маэстро снова стучит палочкой по пульту и сердито восклицает:

— Я написал эту сцену только для одного призрака, а не для дуэта призраков!

Премьера «Семирамиды» состоялась 3 февраля 1823 года. В театре не осталось ни одного свободного места, публика толпилась даже в коридорах. В ложах невозможно было шелохнуться. Публика ждала начала спектакля прямо-таки с болезненным нетерпением. Вице-король венецианской Ломбардии вместе с супругой отложил отъезд в Милан, чтобы присутствовать на спектакле.

Увертюра сразу, с первых же тактов захватывает публику, волнует и приводит в экстаз. Когда она завершается, по залу проносится ураган аплодисментов, раздаются громкие восторженные возгласы. Экспансивный Анчилло не в силах сдержать свои чувства и кричит из своей ложи поэту Буратти, сидящему с остальными друзьями в партере.

— Это успех! Это триумф! Я же говорил! Вы послушайте, что будет дальше!

Публика слушает, но успех как-то сникает. На всем протяжении первого акта, несмотря на то, что в нем много высокой поэзии и звучит волнующая и величественная музыка, прием холодный. Публика в нерешительности. Она изумлена и растерянна, услышав такого необычного Россини, хотя даже «обычный» Россини настолько разнообразен, что способен и на «Цирюльника» и на «Моисея».

Противники опять начинают ликовать. По партеру и ложам пробежал слушок, который завистники всегда пускают на премьерах Россини:

— Маэстро исчерпал себя.

— Ему нечего больше сказать.

— Его слава — пучок соломы: горит, но недолго…

Глупость и зависть никогда не складывают оружия, ни в какие времена, ни перед чем, даже перед чудесами. Вещие вестники провала сияют. Добрый Анчилло спешит к маэстро сообщить, что публика настроена враждебно, что недруги подстрекают ее, стараясь вызвать скандал.

— Канальи, ведь все подстроили! Отдубасить бы их как следует палкой!

— Да нет, не надо. Пусть себе стараются, побереги лучше палку. Не только они, но и публика холодна. Будем надеяться, что температура повысится. Должна, я думаю… Я же знаю, что написал хорошую музыку, я спокоен.

— Ты — да, а мы — нет!

— Если публика не хочет или не в силах понять, я не виноват. Поймет завтра, как обычно. Публика ведь почти всегда опаздывает.

Однако в этот вечер она не опоздала и не стала ждать следующего, чтобы понять. Как только начался второй акт, она вдруг как-то сразу покорилась. И не помогли никакие заговоры, никакие подстрекательства. Анчилло увидел, как помрачнели лица противников, которые еще минуту назад сияли, не сомневаясь в провале.

Восторжествовало благородство или пробудились угрызения совести, как это бывало уже не раз, только публика теперь пожелала вознаградить маэстро за свою первоначальную холодность самым горячим выражением восторга. Каждый номер, писали газеты, «был вознесен к звездам». Фурор произвела сцена Мариани, ее дуэт с Кольбран-Россини и сцена Галли, а также прелестный терцет трех вышеназванных певцов».

Спектакль окончен, а публика аплодирует без устали. Она вызывает на сцену певцов, вызывает маэстро и встречает его громкими восторженными криками, снова вызывает. Покинет ли она наконец театр, эта публика? Девять раз вынужден был маэстро выходить на сцену и отвечать на бурные приветствия зрителей. А когда он вышел на улицу, его встретила целая флотилия празднично иллюминированных гондол, и зрители с громкими возгласами, музыкой и пением проводили его до самого дома Анчилло. Триумф «Семирамиды» выплеснулся и за пределы театра.

Когда же наконец маэстро с женой и друзьями сели ужинать, преданный аптекарь облегченно вздохнул:

— Я боялся, что венецианская публика снова опозорит себя, не сразу оценив оперу Россини! К тому же такой «Семирамиды»! К счастью, публика не ударила в грязь лицом. Я очень рад за Венецию!

— А я очень рад за себя. Не правда ли, насколько я скромнее?

Оперу повторяли двадцать восемь вечеров подряд, и «публика переходила от восхищения к безумному восторгу».

Попрощавшись подобным образом с Венецией, Россини отправился в Лондон[59].

Как приятно путешествовать с красивой и умной женой! Знаменитость, богатая женщина, остроумная и прекрасная собеседница, она привыкла к комфорту и умеет заставить хорошо обслуживать и себя, и его, а ведь он тоже очень любит удобства в жизни.

Как не похоже все это на цыганские скитания вместе с родителями в детстве, с большими оперными труппами, ставившими импровизированные спектакли в небольших провинциальных городках! Как не похоже все это и на те поездки по Италии, когда он ставил свои оперы сегодня в одном театре, завтра в другом, его слава постепенно разгоралась, а он по-прежнему вел кочевую жизнь холостяка, не знающего ни минуты покоя, не имеющего даже своего пристанища, где можно было бы укрыться, чтобы передохнуть.

Однако теперь знаменитый маэстро с изумлением обнаруживает, что брак — это даже весьма замечательно. Он чувствует, что создан для семейной жизни. Различные увлечения, любовные приключения и недолгие связи — это все, конечно, имеет свои приятные и волнующие стороны, не лишенные пикантности, но спокойная семейная жизнь вместе с любимой женщиной — это еще лучше.

Ему нравится это спокойствие, когда можно позволить себе тихую радость созерцать мир, словно какой-то спектакль. Это ему-то, человеку неугомонному, с вулканическим темпераментом, который прежде никогда долго не сидел на одном месте!

Что бы это означало? Неужели он стареет? О, в тридцать один год на старость еще можно смотреть с дерзким нахальством. Она еще далеко, очень далеко, где-то в тумане завтрашнего дня, и кажется, вообще никогда не наступит. Однако хоть он и молод, но все-таки чувствует некоторую усталость. Нет, не усталость души, вовсе нет. Но куда девалась акробатическая живость, которая отличала его еще несколько лет назад? Сильным, как ему кажется, он был всегда. Бодрость духа, живость и кипучесть вдохновения тоже никогда не покидали его. Но… но он полнеет, даже слишком. Поначалу он радовался этому. Ему казалось, что цветущая полнота придает ему важность и солидность, но теперь он уж чересчур располнел. Черт возьми! Одежды, которые он носил год назад, уже не годятся, приходится перешивать или заказывать новые. Полнота начинает дорого обходиться при теперешних ценах, которые так растут!

И волосы тоже выпадают, его красивые светло-медного цвета волосы. Они начали редеть несколько лет назад — цеплялись за расческу, вырывались с корнями, выпадали, а новые не вырастали. Как это неприятно! Ведь он еще молод! Что подумают женщины? («Ох, извини, Изабелла, это я по старой привычке, я хотел сказать — что подумает моя дорогая жена?») Ну да ладно, не будем устраивать из этого трагедию. Главное — он здоров, вполне здоров, уверен в себе и в своем будущем, у него рождается уйма мелодий, которые переполняют его сердце и мозг, вызывая непрестанное творческое горение. Так что веселей, веселей надо смотреть на жизнь!

В глубине души таится грусть из-за расставания с родителями, из-за разлуки с очень дорогой матерью. Но ведь это ненадолго, он вернется богатым, очень богатым и сможет дать ей очень-очень много денег. Он вернется еще более знаменитым, и она будет довольна, славная, добрая, любимая мама!