Эти газеты нужно послать бандеролью матери, импресарио театра Корсо, префекту Болоньи, чтобы они знали, какими почестями отмечен молодой, нерадивый и задиристый маэстро. Нужно будет послать также экземпляр хормейстеру, чтобы хористы лопнули от злости! И еще — нежной Марии Марколини, вынужденной петь в другом городе, она ведь думает о нем. О, если бы и она была здесь!..

На следующих спектаклях «Счастливый обман» все больше и больше нравится публике. Это первая опера Россини, в которой проявляется, правда пока лишь местами, его собственный стиль: для симфонии характерно постепенное ускорение, завершающееся бурным крешендо. Маэстро знает, что это крешендо не его личное изобретение, он встречал его у многих композиторов, но он начинает придавать ему такое развитие, форму, накал, которые будут присущи только ему одному.

Опера шла много вечеров и была поставлена на закрытие сезона. На последнем спектакле публика особенно горячо принимала маэстро и исполнителей — на сцену летели портреты примадонны и стихи, написанные в ее честь, а из лож выпускали канареек, голубей, диких цесарок.

— Цесарки! — изумленно восклицает в оркестре взволнованный Россини. — Цесарки! Лучше бы прислали мне их зажаренными домой!

В гостинице Россини находит письмо Марколини. Она пишет: «Любимый мой, я бесконечно счастлива твоим успехом в Венеции, и слезы ручьем текут у меня при мысли, что я не могла петь твои нежные мелодии. Но мы будем вместе в Ферраре. У меня контракт с театром Комунале, я говорила с импресарио, и тебе закажут музыку к драме с хорами на библейский сюжет (не падай, мой дорогой, я поддержу тебя!). Драма называется «Кир в Вавилоне». Не сомневаюсь, больше того, — уверенность прочно поселилась в моем сердце: ты не откажешься. Я хочу петь твою музыку, я безумно хочу…»

— Я понял, — говорит Россини. — Опять все сначала.

Но это «все сначала» с Марколини его вполне устраивает. Ах, дорогая! Он охотно опять встретится с ней. Дамы Венеции несколько разочаровали его.

Театр Комунале в Ферраре. Сегодня вечером идет новая опера «Валтасар, или Кир в Вавилоне», драма с хором в двух актах феррарского графа Франческо Авенти, музыка специально написана синьором маэстро Джоаккино Россини».

Мамма миа, какой провал! Выходит, жизнь в театре состоит не только из аплодисментов, тут можно встретить и «очень холодный, суровый прием».

Но Джоаккино выдерживает этот удар. Музыку он принялся писать с увлечением, но сюжет ему не нравится. Слишком резким был переход от оперы-буффа к этой, по существу, оратории. Но все же и тут были некоторые эпизоды, подернутые мягкой дымкой поэзии, а где-то прорывались и горячие чувства.

— Ох, и нудная же эта опера! — говорит Джоаккино после спектакля Марколини, которая вся в слезах пытается утешить его. — Подлиннее твоей бороды.

Марколини улыбается сквозь слезы. Она пела в опере партию Кира и из любви к своему Джоаккино согласилась на этот ужасный грим. Отказавшись от возможности блистать своей женской красотой, она подвязала к подбородку длиннейшую бороду. Светлую, но почти до пояса.

— Знаешь, что самое огорчительное во всей этой истории? За такую серьезную и респектабельную ораторию я получил всего сорок пиастров.

— Наверное, поэтому ты повторил в «Кире» свою симфонию из «Счастливого обмана»…

— Это моя музыка, и я могу делать с ней что угодно.

— Особенно когда она помогает тебе не тратить зря свой труд.

— Я немало потрудился над другими сценами.

— О да! Над арией для мороженого, например, для певицы на вторые партии.

Ариями для мороженого назывались мелодии, которые композиторы писали для вторых по положению певцов, — они исполнялись, когда в партере и в ложах разносили мороженое и напитки. Понятно, что голоса несчастных певцов заглушались шумом публики, занятой напитками и мороженым, разговорами, звяканьем ложечек. Россини нужно было написать такую арию для одной певицы на вторые партии, которая была на редкость некрасива, но внимание публики от своей внешности она отвлекала своим необыкновенно фальшивым пением. Заменить ее уже было нельзя, а позволить ей петь было равносильно верной гибели. Тогда Россини пришла в голову неплохая идея. Репетируя с нею за чембало, он обнаружил, что злосчастная певица способна правильно взять только одну поту — одну-единственную, но верно. Это было си-бемоль первой октавы. И Россини написал арию, в которой певица должна была брать только эту ноту. Все остальное он поручил оркестру. Понравилась не только ария, но даже певица.

— У меня никогда не было такого успеха! — поразилась она.

— Охотно верю, — согласился Россини.

Это было в феврале 1812 года. Однажды вечером, вернувшись из театра в гостиницу, где жила и Марколини, маэстро был приглашен в ее номер. Ничего особенного в этом не было. Но у нее оказался накрытым стол. Впрочем, и это было в порядке вещей, потому что после спектакля маэстро и примадонна почти всегда ужинали вместе.

Только сегодня стол был накрыт с необыкновенной роскошью — отличные вина, кушанья, букеты цветов, а в центре на постаменте из красиво уложенных фруктов сияли вырезанные из позолоченного картона две огромные цифры — двойка и ноль. Россини с удивлением смотрел на все это, не понимая, в чем дело.

— Эх ты, забыл! — воскликнула Марколини. — Это же число твоих лет. Разве тебе не исполнится в феврале двадцать?

— Исполнится, но только 29 числа.

— Знаю, дорогой! Нынешний год високосный, вот-вот пробьет полночь и наступит 29 февраля. Разве не так? Выходит, мы правильно отмечаем твой день рождения. Поздравляю тебя и открываю празднество поцелуем! Джоаккино с волнением обнял ее и, помолчав немного, сказал:

— Двадцать лет… Уже! Как быстро надвигается старость!

— Что же тогда говорить обо мне? Ведь я на четыре года тебя старше.

— Ты женщина, и потому твой возраст не имеет значения, а мы, мужчины, обязаны выглядеть соответственно своим годам. Правда, я исключение.

— Вот как?

— Да, поскольку я родился 29 февраля, я праздную день рождения только в високосные годы.

— Забавно!

— А ты не смейся. Эту историю я уже не раз повторял. И придумал ее не сейчас. И быть может, даже не я придумал. Эх, как часто мы обманываемся, думая, что изобретаем что-то новое. Так ведь и в искусстве бывает. Как изысканный гурман — уже! — и тонкий знаток вин, Джоаккино с явным удовольствием принялся оценивать все, что было на столе.

— Молодец, молодчина, Марколина! У тебя очень хороший вкус! И все-таки здесь недостает одной вещи!

— Какой?

— Такой, что напоминала бы о нашем дражайшем и несчастнейшем «Кире», о моей последней опере.

Он позвал горничную.

— Сходи-ка к хозяину, возьми у него фиаско и принеси сюда. Сегодня ночью будем пить из него.

— А не будет это плохим предзнаменованием? — рискнула спросить Марколини со свойственным артистам суеверным страхом.

— Нет, не бойся. Мы выпьем все до последней капли, фиаско будет исчерпано до конца и никогда больше не посмеет явиться к нам.

Жизнерадостный, бесхитростный, дерзкий — все это так. Однако перспектива вернуться в Болонью с фиаско в своем багаже композитора мало привлекала его.

И все же фиаско было, приходилось прямо признать это, что он и сделал в тот вечер, встретившись со своей славной подругой. Более того, чтобы скрыть огорчение, Джоаккино, сохраняя внешнюю беспечность, пытался даже смеяться над неудачей — ведь ему свойственно было шутить всегда и над всем, юмор помогал не обнаруживать истинные чувства.

В Болонье у него было очень много друзей, которые верили в него и любили его, — своего рода мушкетеры, готовые сражаться за него в спорах, разгоравшихся в театре, в кафе и на улицах. Они пригласили его на дружеский ужин, и Джоаккино решил придать этой встрече шутливый характер. Он велел принести заказанный у приятеля-кондитера символический торт в виде потерпевшего кораблекрушение корабля. На борту его красовалось название несчастливой оперы — «Кир». О перенесенных бурях говорил весь облик корабля — изломанные мачты, порванные паруса. Идея этого кораблекрушения пришла Джоаккино, наверное, потому, что в «Кире» он впервые описал бурю — это была первая буря в его оперном репертуаре. Короткий, но полный динамики и блеска эпизод у флейт и кларнетов. К счастью, в торте вся эта символика плавала в море крема.