– Ты что, не слышишь меня? – Варяг ещё приблизился. – Где моя дочь?

Корнелис отвернул лицо.

Олав медленно, со вкусом сгрёб смотрителя причала за грудки мозолистой лапищей и притянул к себе так, что того приподняло на цыпочки. На доски посыпались пуговицы, сукно затрещало и пошло прорехами.

– Я убью тебя, лодочник, если ты не скажешь мне всего, что знаешь! – пригрозил варяг. – Мне сказали, что она пропала. Убежала. Потерялась. И недавно, меньше месяца назад. Это так? Ты это видел? Отвечай, я по глазам вижу, что ты что-то знаешь! Ну?! Это так?

– Так, – наконец признал старик. – Не соврали они: убежала. Они её в приют отдать хотели, а она сбежала. Только я не знаю куда. Был тут господин с мальчишкой, сундуки привёз, очкастый, с бородой. Она в один сундук и забралась, такая егоза. Я не знал, а то бы не позволил: уж вы знаете, как я её любил. Мне канальщики, когда обратно шли, рассказали. Пустите рубаху – больно!

Яльмар Эльдьяурссон, известный недругам как Олав Страшный, разжал пальцы. Старик ухватился за горло и зашёлся судорожным кашлем. Пошатнулся, уцепился за перила. Вытер рот.

Заморский гость молчал.

– Прости, старик, – сказал он наконец. – Прости. В сундук, говоришь, забралась?

Тот кивнул.

Норманн всё медлил.

– Как называлась та баржа? – наконец спросил он.

– «Жанетта». Кажется, «Жанетта».

– Где её найти?

Корнелис помотал головой:

– Не знаю, господин Олав. Я не знаю, правда. Они из Гента и сейчас, наверное, там и стоят, товаром загружаются. А может, они не в Генте, а в Брюгге.

– Так в Генте или в Брюгге?!

– Да кто ж их знает, господин Олав! Там же три канала, из Брюгге: в Гент, в Остенде и в Зебрюгге, хоть считалкой выбирай. Вы парочку недель побудьте здесь, подождите, может, они обратно пойдут, тогда и…

– Некогда нам ждать, – оборвал его варяг, посмотрел на облака и обернулся к кораблю: – Сигурд, Харальд! Загружайте всё обратно. Ульф! Ульф?! Сматывай канат. Отчаливаем!

Он заглянул в кошель, поколебался, сорвал кожаный мешочек вместе со шнурком и сунул его в руку старику.

– На, возьми.

– Благослови вас бог…

– Оставь при себе свою благодарность. Лучше расскажи, как они тут… как они жили.

Корнелис долго смотрел на подарок. Поднял взгляд.

– Почему вы задержались? – с горечью спросил он. – Она ждала. Она вас каждый день ждала. Они вас обе… ждали.

Викинг помрачнел и отвернулся, стиснув зубы.

– Поганые дела, – ответил он. – Я не хочу об этом разговаривать. Мой брат попал в беду: церковные собаки обвинили его в ереси, а король поверил. На него повесили огромный долг, хотели испытать лумхорном. Я был в фактории в Новгороде и узнал об этом слишком поздно. Когда я приехал, Торкель уже был в тюрьме. Я помог ему освободиться, свёл с кем надо счёты, но все сбережения ушли на подкупы. Я заложил даже свой кнорр. Не было никакой возможности выбраться. Хорошо, приятель надоумил – я сыграл у Бурзе на тюльпанных луковицах; два раза выиграл, один раз проиграл, но всё равно остался в прибыли. Только так… Я дважды посылал письма и деньги с верными людьми, а прийти не мог.

Старый мостовщик покачал головой.

– Они ничего не получали, – с горечью сказал он. – Ничего. Должно быть, ваших людей убили гёзы или наёмники. Они вернулись? – Варяг не ответил, и Корнелис покивал головой: – Смута в стране. Смута.

Яльмар топнул, плюнул на воду, сжал кулаки и выругался по-норвежски.

– Ну что за гнусные настали времена! – в сердцах воскликнул он. – Разве Один допустил бы такое? Разве допустил бы?!

Корнелис вздрогнул и перекрестился, но смолчал.

Шли минуты. Великан-северянин не двигался, стоял, о чём-то размышляя. Лица прочих мореходов были хмурыми, движения неторопливы. Все что-то делали. Кто-то проверял весло, другой перешнуровывал сапог, ещё один, худой и долговязый, передвигал по палубе мешки, выравнивая крен. На кнорр уже закатывали последние бочки. Не было ни зубоскальства, ни веселья, никаких «Чего мы ждём?», «Ну скоро ты?» и прочих возгласов, обычных для торговых мореходов. Старик Корнелис поглядел на одного, на другого и ощутил холодок: на кнорре не было команды – была дружина; эти люди в любой момент готовы были взяться за оружие.

Кружили чайки. О сваи билась мелкая волна, колебля зелёные бороды водорослей. Пахло гнилью и холодной водой. Солнечное небо помаленьку затягивали облака. Темнело. На пристани оставались ещё пара штук сукна, мешки с углём, корзины с неизвестным содержимым и прочая разнотоварная мелочь.

– Оставьте их, – махнул рукою Яльмар. – Пусть эти заберут себе. Корнелис, возьми сукна – сошьёшь себе новый кафтан взамен этого гнилья.

– Благодарствую. – Его обветреная старческая рука со вздувшимися венами всё пыталась запахнуть разорванный ворот. – А вы, стало быть…

– Алоизу… где похоронили?

– Здесь. На кладбище, у церкви.

– Ты покажешь мне её могилу?

Корнелис кивнул:

– Покажу.

Паук пошевелил жвалами и приблизился. Оказывается, это довольно страшное зрелище, когда паук идёт к тебе и шевелит серпами челюстей, с которых капает зеленоватая слюна. Просто в обыденной жизни люди этого не видят, ибо слишком велика разница в размерах. А был бы тот паук величиной, например, с собаку или с крупную овцу, это увидал бы каждый. Увидал и испугался. До икоты, до одури, до мокрых штанов. А может, даже до смерти.

Этот паук как раз таким и был.

Травник проглотил слюну, переменил стойку, оступил назад. Рукоять меча скользила от пота. Не отрывая взгляда от противника, Жуга вытер о штаны сперва одну ладонь, потом другую, перехватил меч поудобнее и стал ждать.

Когтистые мохнатые ноги царапнули пол. В движении этом не было ни злобы, ни агрессии, лишь воля и сноровка опытного хищника. Очень опытного. Чёрные бусинки глаз смотрели на добычу, и в каждом при желании травник мог разглядеть своё отражение. Желания, правда, не было. Коричнево-серая, в белёсых крапинах, шкура твари оставалась неподвижной. Жуга всё время задавался вопросом, как паук дышит, если ни брюшко, ни грудь, ни голова почти не движутся… Яд и пламя, нельзя отвлекаться! Но разве он виноват, что даже в такую минуту любопытство испытателя в нём берёт верх над рефлексами бойца?..

Меч, принесённый Телли, был тяжеловат – Жуга к такому не привык, но выбирать не приходилось. Паук тем временем шагнул туда-сюда, подался вбок и вдруг, на первый взгляд расслабленно, на деле – быстро-быстро, ринулся в атаку. Вскинул передние ноги, ударил, промахнулся и вхолостую щёлкнул жвалами. Травник стиснул зубы, затанцевал, оберегая ноги, и заработал мечом. Места для отступления не было – они и так играли в кошки-мышки больше десяти минут: сначала он заманивал чудовище туда, где на восьми ногах было не развернуться, потом паук воспользовался этим и сам оттеснил человека в угол. Теперь брала своё усталость.

Панцирь на паучьих лапах очень прочный. Лезвие скользило и вреда не причиняло, но Жуга сумел отбить атаку и получил некоторый простор для манёвра. Паук развернулся, словно на шарнирах, зашипел и снова двинулся вперёд.

Чем же он шипит? Или это задние лапы волочатся по полу? Аристотель писал, что у паука нет сердца как такового, а есть лишь несколько сердечных сумок, из коих одна главная, а несколько – второстепенные, и расположены они не как у человека или зверя, в левой стороне груди, а на спине, вернее, сверху, под брюшком, там, где обыкновенный крестовик несёт свой крест… Впрочем, тот же Аристотель написал, что у мухи восемь ног, и большинство учёных мужей до сей поры не подвергают это утверждение сомнению. Хотя любой мальчишка, который умеет считать…

Яд и пламя!

Лапы ударили. Травник едва успел увернуться. В любом случае поздно гадать, прав великий грек или не прав – выбора не остаётся. К тому же в прошлые разы этот приём вполне срабатывал, хотя у травника ни разу не было возможности проверить, в сердце он попал или не в сердце…