– Бесстрастным?

– Равнодушным!

– Всё меняется, – философски заметил Тил. – Люди, знаешь ли, смертны. За эти годы я повидал много всего. Если бы я всё воспринимал близко к сердцу, вряд ли бы я выжил.

Жуга остановился у окна. Потёр виски.

– Стол… – пробормотал он, – лавки… это же должно быть просто… очень просто… как ореховый паштет…

– О чём ты?

Ладони травника легли на подоконник. По стенам пробежала дрожь, свет замерцал, пол под ногами просел. Со всех сторон раздались шорохи и скрипы. На мгновение возникло ощущение, что башня вот-вот рухнет, но, когда она шатнулась пару раз и ничего плохого не произошло, обоим сделалось понятно, что строение сродни тем деревам, которые качаются, но не ломаются. Напугать могло другое: шевелилась сама комната, в которой, казалось, не осталось ничего надёжного и прочного; стол покосился и начал оплывать, как перегретая свеча, потолок выгнулся куполом, гексагоны оконной решётки дали трещину – снаружи сразу потянуло свежестью весенней ночи; орнаменты на стенах и колоннах тоже начали ползти и двигаться, тянуться во все стороны побегами, преображая комнатку в подобие лесной поляны.

– Жуга… – Тил переменился в лице и начал привставать, всегдашняя саркастическая усмешка исчезла с его лица. – Жуга, стой! Не трогай здесь ничего! Что ты…

Телли осёкся, когда ушедший из-под ног пол заставил его повалиться грудью на стол.

А через мгновение светящиеся стены погасли, со всех сторон донёсся еле слышный треск, и на пол посыпались клейкие чешуйки – это повсюду в замке на башнях из белых деревьев одновременно лопнули почки.

Воцарилась тишина. Жуга убрал руку от стола, мгновенье глядел на свои пальцы, всё ещё окаймлённые бледноватым сиянием, затем порывисто и резко повернулся к собеседнику.

– Я словно умер, – тихо проговорил он.

– Там, снаружи, так и думают, – таким же тихим голосом подтвердил Тил.

– А какая разница? – Травник горько сморщился и потёр грудь, где под разорванной рубахой звездой краснел на коже свежий огнестрельный шрам. – Та пуля из испанской аркебузы вполне могла меня убить, и ничего б не изменилось. Так уже было, помнишь? Снова, как тогда, в пустыне, надо выбирать – жизнь или безопасность. Можно без конца сидеть в убежище, но, если хочешь перемен, придётся выйти. Этот замок – золото глупца, пользы от него никакой, он мёртвый, как и твой народ. А я выбираю жизнь, Тил. Пусть я в ловушке. Пусть. Но если тело поймано, почему дух не может быть свободным? Ты когда-то сказал, что придёшь мне на помощь. Ты… ах-хг…

Он согнулся и зашёлся кашлем.

– Я… – Тил проглотил комок в горле и попытался сесть обратно на скамью, но выросшие ветки его не пустили. – Я и пришёл.

Приступ миновал. Травник вытер рот.

– Окажи мне услугу, – попросил он.

– Видит сердце, я и так… Что за услугу?

– Принеси мне какую-нибудь одежду. И оружие. Мне нужно размяться, я теряю форму.

– Меч и дага тебя устроят?

– Хватит и меча. И побыстрее, я не сид и не могу мерить время вашими мерками. И… – он поколебался, бросил взгляд на стол, где в молодых ветвях запутался злосчастный горшочек, и закончил: – И научи меня читать по-эльфийски.

Снаружи вдруг донеслись непонятные звуки, словно одинокая птица в чаще пробовала голос. Травник подошёл к окошку – выглянуть, ненароком коснулся сломанного переплёта и отдёрнул руку, перепачканную липким. Нагнулся, заинтересованно потрогал желтоватые потёки на решётке, поднёс пальцы к лицу, осторожно понюхал, лизнул и удивлённо поднял бровь.

Поворотился к Тилу:

– Мёду хочешь?

Четвёрка, возглавляемая рыжим вихрастым парнем лет примерно двадцати пяти, ввалилась в лиссбургский кабак с башмаками на вывеске, когда заведение уже закрывалось. Несмотря на холод, ветер и глухую темень за окном, все были веселы, пьяны, возбуждены, смотрели с вызовом. Вожак держал в руках бутылку. На донышке ещё плескалось.

– Хозяин! – закричал он с порога. – Это… как тебя… давай чего-нибудь на стол! И выпить! Выпивки давай, ага…

Приятели нестройно заподдакивали.

Корчмарь напрягся. Медленно стянул и скомкал фартук, аккуратным образом его расправил, сложил и спрятал за стойку.

– Слушай, рыжий, – примирительно сказал он, глядя куда-то поверх его головы, – ты задолжал мне за три месяца. Может, сперва всё-таки заплатишь?

– By Got! – взмахнул руками тот. Остатки вина выплеснулись из бутылки. – Чего ты ерепенишься? Я ж сказал: погодь немного. Как только мне покатит фарт, я сразу всё отдам и сверху приплачу. Я праильно говорю? – Он обернулся к приятелям и снова к кабатчику. Ударил себя в грудь: – Что ты, не знаешь меня, что ли? Давай наливай, не порть людям веселье…

Старый Томас упрямо покачал головой.

– Нет монетов – нет и выпивки, – сказал он, вновь берясь за тряпку. – И вообче, запомни, Шнырь: я терпеливый, но не очень. В долг я больше не налью, ни тебе, ни твоим корешам. И вообче, гляжу, раз ты уже с бутылкой заявился, значит, деньжата у тебя водятся. Так что плати или убирайся.

Четвёрка смолкла. Было слышно, как ветер трясёт ставни. Рыжий вразвалочку подошёл, перегнулся через стойку, вытянул руку и ухватил кабатчика за рубаху. Притянул к себе.

– Слышь, ты, – прошипел он ему в лицо. – Забыл? Я тебе тоже кой-чего в тот раз сказал. Не хочешь верить на слово, придётся поверить… вот этому!

Он подбросил бутылку, перехватил её за горлышко, одним движением расколошматил о прилавок в дрызг и брызг и поиграл стеклянной «розочкой» под носом у кабатчика.

– Ну? Поял?

С блескучих острых краешков, с торчащих лепестков, как кровь, закапало вино. Кабатчик дёрнулся, заегозил, как червяк на крючке, только вырваться не сумел, а может, побоялся. Шрамы у него на шее налились лиловым. Наконец он ослаб, облизал пересохшие губы и кивнул:

– Понял…

– Вот и ладушки. – Шнырь отпустил рубаху и подбросил битую стекляшку на ладони. – Давай наливай. Добром-то оно всегда приятнее. – Он обернулся к собутыльникам: – Я праильно говорю?

Те снова закивали одобрительно.

– Нет, – вдруг раздалось из-за стойки. – Не «праильно».

Шнырь обернулся и тотчас понял, что забавы кончились.

Два дюжих молодца неторопливо вышли из-за занавески, закрывавшей вход на кухню, и остановились возле стойки. Хозяин, воспользовавшись замешательством, успел шмыгнуть на кухню, выглянул оттуда пару раз и скрылся окончательно. Шнырь и его приятели попятились к двери, но вдруг и та раскрылась, и в корчму проникли ещё двое. Осмотрелись, хмуро глянули на троицу, на рыжего у стойки и шагнули в стороны.

А на пороге появился Яапп Цигель.

Заправила городских домушников был выше рыжего почти на голову, лицом был узок, глаз имел желтушный, выпуклый и потому смотрел на скандалиста сверху и вполоборота, как петух на таракана. Два приземистых широкоплечих молотилы рядом с ним выглядели как башни около донжона.

– Ну здравствуй. – Цигель снял шляпу и похлопал ею об колено. Огляделся. – Сядем?

Троица подельников Шныря послушно, хоть и нерешительно, опустилась на ближайшую скамейку, предпочтя не спорить. Сам Шнырь тоже почуял беспокойство и спрятал «розочку» за спину. Не сел.

– Братва, вы чё?.. Вы чё, братва?..

– Хорош ворону корчить, пасынок, – презрительно скривился Цигель. – Сядь, не егози. Разговор есть.

Шнырь послушно заткнулся и плюхнулся рядом с товарищами. Цигель тем временем кивнул своим парням. Один вышел, второй встал у двери.

Яапп остановился около стола.

– Ты знаешь, кто я?

Шнырь гулко сглотнул и кивнул:

– Знаю…

– Это хорошо. А то уж я подумал, что ты глуп непроходимо. Давно ты в городе?

– Не… неделю.

– Да? – притворно удивился тот. – Всего неделю? Надо же, а так много успел! А прежде, стало быть, ты в город только пива выпить забегал?

– Да врёт он всё, кабачник энтот!..

– Замолчи, щенок! – тоном, не терпящим возражений, оборвал его Цигель. – Ты кому врёшь? Кому врёшь, я тебя спрашиваю?! Кто после Рождества торговые ряды потрошил? Месяц назад у Вассермана особняк кто грохнул? А? Кто ван дер Бренту, Хольцману и Флорентийцу побрякушки сбыть пытался? Ты думаешь, никто тебя не видел?