Однако только тот приблизился к его столу, Хагг ухватил трактирщика за фартук, притянул к себе и зашептал на ухо:

– Слушай, Жилис, это важно: с сыщиками делайте что хотите, но кат и катёныш уйти не должны. Слышишь? Не-дол-жны!

– Понятно. Проломить им котелок?

– Не надо. Хватит, если сломают ногу и месяц-другой проваляются где-нибудь в подполе. Сможешь?

– Хе! Можно. А монаха тоже?

– Ах, да, монах… – нахмурился Золтан. – Монаха не трогайте! Монах мой. Получит хоть царапинку или потеряет кошелёк – всем напинаю.

– Понятно, – снова закивал корчмарь. – Всё уже готово, ребята ждут на кухне. Начинать?

– Эх, Жилис, Жилис, ты всегда был малость тороплив. Ладно. По сигналу, как в прошлый раз. Да, чуть не забыл: раздобудь мне бритву.

– Бритву? – трактирщик опешил. – Для чего?!

– Для дела. Баки брить. Не спрашивай, тащи… всем выпивки! – объявил он громогласно, заметив, что с дальнего стола на них уже косятся с подозрением.

Под весёлый гул собравшихся Хагг и Дважды-в-день перебрались за столик у камина, где наполнили и сдвинули бокалы, вызвав стеклянный перезвон.

Немец торопливо принакрыл бокал рукой:

– Nicht doch[24].

Золтан улыбнулся и с укоризной покачал головой.

– Her, – сказал он, – tringue, tringue![25]

Палач поколебался, но руку свою убрал.

Монах глядел перед собой и лишь беззвучно шевелил губами – видимо, молился.

Хагг встал.

– Что за прекрасный вечер! – объявил он. – Сколь приятна мне сегодняшняя встреча с вами, господа, и особенно с вами, святой отец! – Он отвесил поклон. – Жаль только, что немного скучновато. Эй, там! Скрипач! Волынщик! Ну-ка вжарьте музыку!

Он обернулся к палачу так, что седоватый хвост волос переметнулся у него через плечо, и подмигнул трактирщику и Иоганну.

– ‘T is van te beven de klinkaert! – провозгласил он, перекрикивая вой волынки. – Время звенеть бокалами!

– ‘T is van te beven de klinkaert! – отозвались нестройными криками за его спиной мастеровые и четвёрка мясников.

«Время звенеть бокалами!» Иоганнес вздрогнул – так кричат во Фландрии, когда гуляки недовольны и начинают громить кабаки и дома с красными фонарями.

– Ох, – проговорил в сторону трактирщик, – опять они мне здесь всё перебьют!

В глазах брата Бертольда отразился ужас.

– Ing, Ur, As и Perph. Это – Mannaz. А вот это – Wunjo. А вот эта зовётся Raido, руна дороги, я тебе её сегодня уже рисовала.

Две детские ладошки, обхватившие запястье Фрица, казались крохотными, кукольными. Тусклый зеленоватый сплав браслета мягко поблёскивал в свете костра: Октавия разглядывала подвески.

– А эти две?

– Вот эта – Tyr. А эта… эта… Ой, я всё время её забываю. М-м, Laguz? – личико девочки посветлело. – Ага, правильно – Laguz! Руна воды.

Ночь выдалась беззвёздная и тихая. Холодный ветер шевелил листву высоких тополей и морщил гладь воды. «Жанетта» встала на стоянку возле маленькой фламандской деревушки, такой маленькой, что в ней не оказалось даже постоялого двора, не говоря уже о приюте или доме для канальщиков. Ян с Юстасом пришвартовали баржу к старым осклизлым сваям около мостков, с которых женщины полоскали бельё, выбрались на берег, развели костёр и теперь хлебали кашу из большого котелка. Поглядывали мрачно на бородача и двух ребят. Рыжему толстяку шкиперу ужин отнесли в каюту. Господин кукольник, Октавия и Фридрих тоже получили свою порцию, причём итальянец расщедрился и наделил детей двумя ломтями гентской ветчины (себя он, впрочем, тоже не обидел). С ужином расправились за две минуты, девочка взялась помыть тарелки (Фриц пригрозил: «Смотри, не утони!»), и вскоре все трое уже сидели у костра, готовясь отойти ко сну и занимаясь своими делами. Царила тишина, лишь изредка на барже взлаивала собака, серая гривастая зверюга с лисьей мордой и хвостом, закрученным в кольцо, – на ночь шкипер выпускал её на палубу. Кукловод вооружился ножницами и большой иголкой, расстелил на земле не то попону, не то старый занавес с кистями и принялся кроить. Он ворчал и ползал на коленках, отмерял то там, то тут и поминутно щёлкал ножницами, рискуя отрезать впотьмах ненароком порядочный клок собственной бороды. Октавия некоторое время с любопытством за ним наблюдала, потом перебралась к костру. Там-то её внимание и привлёк браслет у Фрица на запястье.

Девочка ещё раз осмотрела со всех сторон невзрачную кривую безделушку с девятью подвесками и парой камешков и скривила губки.

– Некрасивый браслетик, – с простодушной детской непосредственностью заключила она. Заключила, но тут же поправилась: – Некрасивый, но, наверное, очень умный. Столько рун!.. Зачем они здесь?

– Да я и сам не знаю, – смущённо признался Фриц, опуская рукав. – Мне его сделал… гм… учитель. Да, учитель. Надел мне на руку и сказал, чтоб я пореже его снимал.

– А больше он ничего тебе не сказал?

– Нет, больше ничего. Может, не хотел, а может, просто не успел.

– Ой как интересно! – девочка захлопала в ладоши. – Здесь наверняка кроется какая-то тайна. Дай мне ещё разочек на него посмотреть, ну дай, пожалуйста!

– На, смотри, – покраснев, сказал Фриц и протянул ей руку. – Может, что и углядишь.

Кукольник оторвался от работы, посмотрел на них сквозь стёкла окуляров, вздохнул и покачал головой.

– Это бог знает что такое! – глухо, в бороду, проговорил он сам себе. – Мало того что эта девчонка сбежала из дома, мало того что забралась ко мне в сундук, мало того что мне пришлось доплатить за её провоз два с половиной флорина, так теперь она ещё будет учить нас разбирать языческие закорючки! Ну что мне делать с нею? Что? Que malinteso![26] Я из-за неё на виселицу пойду, из-за этой плутовки: меня обвинят, что я похищаю piccolo bambini[27], и арестуют. Dio mio! Не сиди так близко к огню, ты платье прожжёшь!

Бородач взобрался на сундук, убрал ножницы в карман и расправил на коленях выкройку накидки, которую, как это теперь было видно, он сооружал для девочки из старого занавеса. Снова вздохнул. Смерил девочку взглядом из-под нахмуренных бровей.

– А ведь ещё весна, – задумчиво проговорил он, – до лета далеко, ночи холодные, она того и гляди замёрзнет в этом своём домашнем платьице и туфельках – маленькие дети быстро замерзают. Ей понадобятся ещё stivali e colbacco[28] или что они тут носят в холода? Ну куда, куда катится этот мир, если дети начинают убегать из дому и забираться в деревянные сундуки? Эй! Ты слышишь меня, девочка? В первом же городе я договорюсь с каким-нибудь шкипером, баржа которого идёт вверх по течению, и ты отправишься домой.

– Я не хочу домой! – внезапно запротестовала девочка и надула губки. – Мне скучно там. И я не хочу плыть обратно с чужими дядьками на баржах! Я их боюсь.

Бородач сурово сдвинул брови и выпучил глаза:

– А МЕНЯ ты разве не боишься?!

Октавия так и покатилась со смеху – только деревяшки башмачков мелькнули в воздухе.

– Ой, нет, вас я не боюсь! Вы такой смешной! И добрый.

– С чего это ты взяла, что я добрый?

– Вы за меня деньги заплатили. И плащик для меня сидите шьёте. Злой ничего не стал бы шить.

– Много ты понимаешь! Может, это я для куклы платье шью, для представления.

– Нет, не для куклы, не для куклы, я же вижу! И вы всё время на меня глядите, когда сукно режете. Да и разве бывают такие огромные куклы? – Она показала руками какие. – Не прогоняйте меня, господин Карабас! Я буду помогать вам. Я буду помогать вам сундуки перебирать и за куклами присматривать буду, платья им штопать… Ой, вы так интересно рассказываете про своих кукол! Я видела в щёлочку, когда вы Фрицу всё показывали, только мне плохо было видно. И слышно было тоже плохо. А вы мне покажете, как Пьеро читает стихи той красивой девочке, ведь правда покажете?..